Конспираторы
Шрифт:
Со временем, подобно многим женщинам, которые выходят за мужчин с большим будущим, Мари подурнела, Филипп же, наоборот, делался все представительнее. Муж и жена становились чужими друг другу. Он сохранил стройную фигуру, она расплылась. Он сияет неотразимой улыбкой, она вечно ходит хмурая. Он энергичен, она рохля. Он элегантен в темных костюмах с однотонными галстуками, она носит костюмы кричащих расцветок и обувь без каблуков. Он выглядит лет на пять моложе ее и смотрится коренным парижанином. Она ни дать ни взять провинциальная клуша.
В тридцать восемь лет Филипп чувствует
Оригиналам, не носящим обручального кольца, Филипп завидует. Ему стыдно своего окольцованного пальца, свидетеля его слабости. Мари — тюрьма, которую он выбрал по доброй воле. Она мать его детей, его нянька, сиделка, жилетка, в которую можно поплакаться. Мари сносит его крики и выслушивает жалобы. Она входит в ванную, когда он чистит зубы и думает о своем будущем в политике. Она знает наизусть все его привычки, все выражения его лица. Видит его в трусах и домашних тапочках, усталым и грубым. Филипп давно свыкся с тем, что Мари — его половинка. Он любит ее той же любовью, что и самого себя: замешанной на снисходительности, презрении, жалости и отчаянии.
Женщины, выходя из дома, держатся за сумочку, а Филипп на жизненном пути держится за Мари и не расстанется с этой тростью, пусть коротковатой и допотопной.
С балкона шестого этажа Филипп Матло рассматривает Люксембургский сад. Он недолюбливает этот сад, лишенный тайны, его широкие аллеи и круглый водоем. Не нравится ни его геометрическая холодность, ни натужная элегантность, ни счастливый хозяин Сената председатель Лабель, который, вместо того чтобы ухаживать за цветочками и заниматься музеем, активно вмешивается в политическую жизнь, несмотря на свой более чем почтенный возраст — восемьдесят восемь лет. Старейшина партии консерваторов, сидя в своем дворце, замышляет козни и критикует на корню реформы, начатые премьер-министром.
— Ну, как тебе вид?
— Очень красиво. Представляешь, я ни разу не был у тебя с тех пор, как ты переехала. Уже три года!
— Четыре. Ну, идем же. У тебя мало времени, а мы вроде бы должны переспать. Ты принес документ, который я просила?
— Он у меня в портфеле.
— Покажи-ка. Отлично! Именно то, что мне нужно. Итак, вот что происходит: у тебя совещание в девятнадцать часов, ко мне ты приехал в семнадцать тридцать. Мы занимались любовью. Потом ты принял душ. Я тем временем залезла в твой портфель, и мне попался этот документ. Я сфотографировала его и положила на место. Ты покинул мою квартиру в восемнадцать двадцать, ничего не заметив. Нравится тебе мой сценарий?
— Угу.
— Теперь немного музыки, чтобы не тревожить соседей страстными воплями!
Аямэй ставит диск: китайские песни. Несколько раз щелкает фотоаппаратом. Филипп достает
— Ты разве куришь?
— Бросил, а теперь снова начал.
— На, убери бумагу в портфель и возьми, пожалуйста, в кухне чашку. У меня нет пепельницы.
Филипп тащится в кухню. Вернувшись, он видит, что Аямэй стелит постель. Потом она скрывается в ванной, откуда уже слышен шум воды.
— Не забудь намочить полотенце, — бросает ей Филипп, облокотясь о дверной косяк.
— Сама знаю!
— В котором часу он придет с проверкой?
— Это не твоя забота.
Стоя перед зеркалом, она запускает руку в волосы и ерошит их. Он бросает на нее недобрый взгляд.
— Ты не похожа на женщину, которая только что занималась любовью.
— А я и не должна выглядеть удовлетворенной. Ты что, забыл? В ту пору, когда мы были, так сказать, любовниками, ты забегал ко мне перед поездом или по дороге из аэропорта. Делал свое дело по-быстрому, даже не кончал. Твой рекорд: тридцать три минуты включая душ.
— Как бы то ни было, — защищается он, краснея, — ты спала со мной из корысти. Тебя вполне устраивало, что я не задерживался надолго.
Он выбрасывает окурок в унитаз.
— Не спускай воду! — кричит она.
Вздохнув, он вытряхивает из пачки новую сигарету.
— Идем в гостиную. У тебя есть еще немного времени.
Филипп устало опускается на китайский диванчик.
— Хочешь стакан воды или чаю? Извини, я не держу здесь спиртного.
— Нет, спасибо. Ничего не надо.
Она садится напротив него в кресло.
Диск начинает потрескивать. Звучит шанхайский джаз тридцатых годов.
— Скажи ему, что мы занимались любовью на ковре.
— Там будет видно.
Они снова умолкают. После долгой паузы он решается задать вопрос:
— Почему ты работаешь на Пекин?
Она хмурится.
— А почему ты спрашиваешь меня об этом сейчас?
— Ты считаешь нормальным, что я до сих пор тебя об этом не спрашивал?
Она смотрит на часы.
— Я не хочу говорить о политике. У нас есть еще девять минут. Спроси меня о чем-нибудь другом.
Он вздыхает.
— Ты когда-нибудь думала, чем бы тебе хотелось заняться, если бы ты не работала по этой части?
— Ты хочешь сказать: если бы я не родилась на Тяньаньмынь? Если бы я не была Аямэй? Слишком поздно об этом рассуждать. Я — Аямэй. У тебя осталось восемь минут.
— А ты не думала уйти в отставку? Я хочу сказать: можешь ли ты уйти в отставку?
— Меня просто вышвырнут на улицу. Это будет досрочная отставка.
— Ты боишься смерти?
— Слишком много вопросов на сегодня, Филипп.
— Ты кого-нибудь в жизни любила?
— Ты что, послан французскими спецслужбами разоблачить меня? — бросает она, смерив его взглядом, и встает.
Не спрашивая разрешения, сноровисто обыскивает его.
Филипп отбивается:
— Что ты делаешь?
— Проверяю.
— Ну хватит, Аямэй, это уже паранойя. Ничего у меня нет. Я работаю на тебя!
— Лучше перебдеть, чем недобдеть, — отвечает она и, ничего не найдя, снова садится в кресло.
— Тебе лечиться надо, — после короткой паузы шипит Филипп.