Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Дубинский Илья Владимирович

Но вот мы снова уселись на воз, и Березовский вернулся к своей теме. Очевидно, мысли о больной дочери ни на минуту не оставляли его.

— Что царь? Один человек предлагает мне то, чего ни один царь, ни один богач мне не предложит. И знаешь кто? Эфенди Сабит!

— Сосед, Сабит Хасан Фарик-оглы? — удивился я.

Год назад появился в Кобзарях предприимчивый турок с двумя рабочими-земляками. Заарендовал помещение. Оборудовал в нем по собственному чертежу огромную печь и затеял бешеную конкуренцию с нашим коренным булочником — средним Стокозом.

—

Так вот этот самый эфенди Сабит, — продолжал стекольщик, — не раз мне говорил: «Господин Березовский, отдайте мне вашу дочку. Я ее повезу к себе ни родину, в Турцию, на райский остров Алтын-куш. Какие там персики, виноград. А воздух! От одного воздуха ваша девочка враз поправится. Алтын-куш, по-нашему, золотая птица. Она у меня будет жить как принцесса, захочет птичьего молока — и этого ей будет…» А я ему говорю: «Вы ей годитесь в отцы, и у вас, эфенди Сабит, есть, кажется, хозяйка. И не одна». А он хоть бы что. «Наш закон позволяет. Она будет по счету третья, а во всем остальном — первая». Так разве родной отец пойдет на это? Третья жена. Да еще у старого турка.

Мы подъезжали к какой-то деревушке — первому поселению на нашем пути. Березовский подтянул вожжи, подхлестнул Мальву, оживился.

— Слава богу, приехали. Тут, в Пеньках, сделаем наш первый привал. Вот сейчас увидишь, Никодимчик, как здесь уважают меня. Все начнут упрашивать: «Господин Березовский, пожалуйте до нас. До нас, господин Березовский!» Бог даст, и заказы посыплются. А недавно что было? Когда кругом беспорядки, забастовки, у кого в голове мое малярство?

Мы въехали в Пеньки. Но еще на дальних подступах к ним, извещая о своем появлении, красильщик ковриков запел во весь голос: «Скатка давит, чебот трёть, солдат песенки поеть…»

Первыми откликнулись пеньковские собаки. Из ближайшего двора, вдоль низкого тына которого выстроилась шеренга красочных мальв, с громким лаем выбежал огромный мохнатый пес и сразу бросился наперерез Мальве. Бесясь, он норовил ухватить кобылу за ее старческую, отвисшую губу.

— Здоров, солдат! — перекрывая хриплый лай собаки, приветствовала Березовского облокотившаяся на тын конопатая немолодая женщина. — А я думала — долго чего-то не едет до нас маляр с Кобзарей. Так смотри же, не забывай и про нас, человече!

— Здоровеньки булы, паниматка! Приходите до криницы, до Саливонихи, — радостно отвечал инвалид, хотя вместо «господина Березовского» услышал иное.

Злобно залаяли собаки. Под ликующий крик нагрянувшей детворы: «Портартур приехал, приехал Березовский!» — мы, минуя бесконечную линию тынов и празднично сияющих мальв, очутились у деревенского колодца.

Мальва, хорошо знавшая маршруты хозяина, свернула на лужайку, в тень раскидистого древнего осокоря. Вытоптанная кругом трава свидетельствовала о том, что под тем деревом и было место всех сходок жителей Пеньков.

Березовский распряг Мальву. Снял с воза привезенное с собой добро, сложил на нем сбрую. Захватил путы, снабженные секретным замком, повел Мальву к выпасу. Он был рядом, слева от дороги, и тянулся далеко, до отмеченной высокими камышами

речушки.

Тем временем меня окружила плотная стена любопытной детворы. С сугубо деловым видом я начал перекладывать с места на место баночки и скляночки, кисти и старые-престарые трафареты.

Но вот вернулся Березовский. Снял пиджак. Легко орудуя журавлем, достал из колодца полное ведро воды. Помыл руки. Прошептав молитву, расстелил под деревом шинель, а потом раскрыл кошелку с провизией.

— В дороге первый обед должен быть свой, — поучал меня инвалид. — А там бог даст день, бог даст пищу. Здесь кругом очень даже хорошие люди. Куды лучше, чем у нас в Кобзарях.

Мы приступили к обеду. На воздухе, да еще после долгой дороги, любая еда кажется вкусной. Но тут мы услышали певучий женский голос:

— Хлеб-соль!

К нам приближалась высокая, статная женщина, в плахте, в ярком очипке на голове, лицо в густых морщинках. Нос картошкой. В руках она держала крынку.

— Тут немного молочка. Угощайтесь с вашим хлопчиком, солдат! — сказала женщина, передавая Березовскому вместительную посудину.

«Ничего себе немного!» — подумал я. В крынке было добрых две кварты молока.

— Спасибо, паниматка, — поблагодарил крестьянку маляр. — Спасибо, госпожа Саливониха!

— Какая я тебе, солдат, госпожа? Госпожи там, в ваших Кобзарях. Тут одна деревенщина. Вот что я тебе скажу, добрый человек. На покрову выдаем дочку. Так с пару ковричков надо ей. Приданое…

— Это что, старшенькую свою выдаете?

— Эге! Трошечки она у нас засиделась в девках. Сватается тут до нее один вдовец… тоже из солдат. И то добре. Знаешь, солдат, нашу присказку? Свята покривонько, покрый голивоньку, хоть тряпицею, абы буть молодицею…

— Вдовцы, те берегут своих молодых женок, — заметил Березовский.

— Э! — махнула рукой Саливониха и шмыгнула куцым носом. — А как оно молодой жить со стариком? Будет потом спивать: «Ой ты, старый дидуга…» Годи балакать, Портартур. Значит, коврики будут?

— Ну что ж? С полным нашим удовольствием, паниматка. Для вас и душа с нас, — галантерейно рассыпался мастер. — Как вам будет угодно, паниматка? По трафарету — Еруслана Лазаря или там персидского льва? Можно по усмотрению…

— А ты, человече, сделай так, чтоб было по совести. По совести и расплатимся с тобой. Две штуки сделай. Два. — Саливониха, растопырив их, подняла вверх два пальца. — А как твоя хворенькая, поправляется?

— Где там!

Но вот наступило время работы. Вслед за Саливонихой пришли и другие заказчицы. Кому что? Коврики с Ерусланом Лазарем и персидским львом Березовский пек, как блины. Закрепив на фанере мешковину, он накладывал трафарет. Затем, ловко орудуя кистью, наполнял вырезы шаблона разными красками.

Трудился Березовский азартно, не отдыхая и минуты и даже не закуривая. Работал напряженно сам, не давал покоя и мне. Требовал подать то фуксин, то индиго, то «розалию», то кисть, то молоток с гвоздями, то воду, то мешковину. Вскоре руки, лицо и борода мастера горели всеми цветами радуги.