Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Дубинский Илья Владимирович

— И что вы думаете, хлопцы, — хвалился, окруженный молодежью, бывалый солдат. — Это было в Порт-Артуре. Вызывает меня до себя сам ихнее высокопревосходительство генерал-лейтенант Кондратенко и говорит очень строго: «Господин Березовский! Нам срочно нужен «язык». И не какой-нибудь там паршивый макака. Ты мне выкради самого ихнего главного генерала Ойяму…»

Тут кто-то из слушателей подправил рассказчика. Сказал, что солдат не называли «господами».

— Слава богу, я это знаю без вас, хлопцы, — улыбнулся в рыжую бороду Березовский. — Я же вам не про Стесселя, бешеную собаку, а про генерала Кондратенко. Этот к каждому солдату был уважительный. И совсем неинтересно, как он меня назвал, интересно то, что он потребовал. Но и у солдата есть голова на плечах. Я ему говорю: «В заповедях сказано: «Не укради!» Я человек, слава богу, верующий. На ком будет грех?» Генерал Кондратенко отвечает: «Беру грех на себя». Я дал согласие.

Ночью забрался в лагерь к макакам. Нашел палатку ихнего главного начальника. Нашел и его самого. Заткнул ему рот паклей. Взвалил на плечо. Япошка — он хоть и мелкий, а грузный. Одним словом, генерал! Сто сот болячек ему в бок! Тащу, пыхчу и вспоминаю свой ящик со стеклом. Тот был, слава богу, полегче. Только это начал лезть на сопку, там окопалось мое прикрытие, а тут тыц, оторвалась подошва, черт бы ее побрал вместе с японским генералом. Стоп! Ни туды ни сюды. Откуда ни возьмись — макаки. Слышу: «Банзай!» Что делать? Бросил я им паршивого Ойяму, сапоги в руки, вот эти самые, что вы видите на мне, и пошел шкварить к своим. Жаль, пропали унтер-офицерские лычки… Кондратенко обещал…

Стекольщик летом еще производил тщательную рекогносцировку. Вооружившись длинным прутом от злых собак, он обходил село, запоминал все побитые стекла, проемы, закрытые диктом, заткнутые подушками. И все, кто нуждался в его услугах, узнавали о приближении стекольщика по веселой песенке:

Каши мало, борщ пустой, Барабан зовет нас в бой, Ай да люли, ай люли, Барабан зовет нас в бой. Скатка давит, чебот трёть, Солдат песенки поеть, Ай да люли, ай люли, Солдат песенки поеть…

Мажорные в начале сезона нотки этой бравой солдатской песни к концу страды становились все более минорными, а ящик все более легким: окна в Кобзарях и на ближайших хуторах застеклены. Закончены деловые рейсы, начиналось тяжелое зимнее безделье.

Но стекольщик не вешал носа — ведь он мечтатель! Воздвигавшиеся им воздушные замки не только приукрашивали невзрачную жизнь, но и приносили какую-то ощутимую радость людям.

Богачу незачем фантазировать. Его жизнь полна и разнообразна без вымыслов. Жизнь бедняка пуста и уныла. В те времена лишь тот бедняк, кто был способен мечтать, фантазировать, не так чувствовал бесконечные обиды и тяжкое жизненное бремя.

Березовский — фантазер-импровизатор. Свои причудливые басни сочинял на ходу. И люди с огромным удовольствием слушали его. Все его истории были вымышленными, несогласными с истиной, иначе говоря — ложными. Но есть ложь и ложь. Отличают ложь наглую от лжи невинной. Ложь вредную от безвредной. Ложь корыстную от бескорыстной. Есть ложь подлая и есть ложь благородная. Это та самая, большим мастером которой и был стекольщик Березовский. Потому-то его и нельзя было назвать лжецом, то есть человеком, заведомо говорящим неправду. Скорее всего, это был фантазер, мечтатель, строящий несбыточные планы. Неправда лжеца вызывает отвращение, вымыслы фантазера — улыбки. Фантазиями сыт не будешь. Но яркие фантазии, как и яркие цветы, украшают жизнь человека. И Березовский, сам того не сознавая, своими на ходу состряпанными историями не только облегчал собственную жизнь, но и вызывал улыбки у забитых нуждой, придавленных тяжелой жизнью людей. И в этом была его большая заслуга перед своими согражданами. В царские времена находилось больше таких, кто вызывал у людей слезы, чем тех, кто заставлял их улыбаться. И новое прозвище «Портартур» явилось результатом этой ценной особенности стекольщика-фантазера.

Однажды, окруженный толпой любопытных, стекольщик заливался соловьем:

— Мы, солдаты, держались здорово. Не хотели отдавать макакам Порт-Артур. А генералы нас продали вместе с крепостью. Продал Стессель за сто сот пудов золота. Попали мы в плен. Жили мы у япошек в бараках уже месяц. Тыц, после проверки ихний офицер и говорит: «Господин Березовский! Вас требует до себя во дворец сам император его величество микадо». Раз зовет, надо идти. Сто сот болячек ему в бок. Пошли. Приходим во дворец. А там вокруг микадо генералы разные, министры, лейб-гвардия и вся его гоп-компания. Микадо сразу: «Имею до вас такой разговор, господин Березовский! Ваша империя Россия, известно, стоит себе на земле, а земля та лежит на китах. А моя империя, тоже всем известно, стоит себе на островах. А те острова держатся не на китах, а на волках. А то такие агромадные волки, что зовутся они волканами. А те волканы дышат не воздухом, как простые звери, а огнем. Как вздохнут, так на наших островах и случается землетрясение. А опосля этого что? У меня свои

собственные палацы в ста японских городах. В каждом палаце сто сот комнат. В каждой комнате сто сот окон. В каждом окне сто сот шибок. И после каждого землетрясения все шибки летят к чертовой бабушке. Не управляются с такой работой все стекольщики японской империи. У меня при дворе есть свой лейб-медик, есть лейб-гвардия, есть лейб-клоун, есть лейб-подлиза, есть лейб-брехун, есть лейб-цирюльник. Все как и у вашего императора. Но такого стекольщика, какой имеется в России, у меня нет. Беда, нет у меня лейб-стекольщика! Скоро мы всех пленных по договору отправим в Россию. А вас мы решили оставить. Будете при нашем дворе, господин Березовский, лейб-стекольщиком! Есть-пить будете завсегда с нашей лейб-братией. Кушайте себе на здоровье кисло-сладкое жаркое, фазанов, макайте, сколько вашей душе угодно, в чай кренделя. Жареных семечек — сколько хочете. Жалованья — все сто и все чистым золотом. Только предъявите мне такую милость, сделайтесь нашим верным, значит, подданным, господин Березовский!» А я ему говорю: «Никак нет, ваше японское императорское величество! Хотя я и дома редко-редко балуюсь фаршированной щукой, но за фазаны и за чайные кренделя дай бог вам полный живот здоровья. Мы привычные ко всякому харчу. В Порт-Артуре жрали конскую печенку. И ничего. Русские солдаты. Остаться у вас я не могу. Дело идет к осени. Значит, в наших Кобзарях, хотя и стоят они не на волканах, а на простых китах, а и там много повыбитых шибок. Мне требуется домой. Куды все пленные, туды и я. Березовский царский солдат и, слава богу, не забыл присяги». Вот так резал я тому японскому микадо правду, и, короче говоря, меня из дворца выперли. А я бегу, ног не слышу: надо порадовать ребят новостью — скоро домой… Прошел месяц, и нас отправили в Россию…

Про эту мифическую встречу с микадо, всякий раз варьируя подробности и вызывая дружный смех слушателей, неунывающий сочинитель рассказывал множество раз.

Но вот приходит в наши Кобзари весна. Сквозь талый снег тянется подснежник. Зацветает сирень, а с нею и одуванчики, белена, татарник, ромашка. Оживает отставной солдат Березовский. С утра до ночи хлопочет у своей расшатанной повозки. Затягивает проволокой треснувшие оглобли. Обильно смазывает оси и втулки колес. Тащит рваную сбрую к шорнику Глуховскому. Скребет до костей полуслепую, серую в гречку кобылу с поэтической кличкой Мальва.

Впереди, на все лето, до самой осени, — новые рейсы, но уже не с тяжелым ящиком на плече, а на повозке. Все та же забота о хлебе насущном. И не только о нем… Наконец наступает утро отъезда. Хлопочет вся семья. Кто тащит из лачуги скатку мешковины, кто несет жестяные банки с фуксином, кто — богатый набор кисточек. Повязанная черным платочком, преждевременно состарившаяся хозяйка сует под сено кошелку с провизией. Наблюдая за приготовлениями к отъезду, стоит в сторонке старшая дочь хозяина. Ей родители не дают ничего делать.

Высокая, стройная и тонкая — настоящий стебелек, с двумя тяжелыми косами до колен, с нежным, строгой красоты лицом, с чуть заметной горбинкой на точеном носу, она выглядела старше своих пятнадцати лет. Как раз газеты писали тогда о диком случае в Лувре и помещали на своих страницах фото портрета Джиоконды, а наша учительница Екатерина Адамовна сравнила удивительно красивую дочь стекольщика с неповторимым творением великого итальянца. Безусловно, Катя преувеличивала, но было что-то общее в одухотворенном лице девушки с прекрасным обликом Моны Лизы.

Однако на точеном лице красавицы пылал чересчур яркий румянец, и он-то говорил о многом…

С упряжкой покончено. Хозяин бросает на воз ящик с колесной мазью, торбу с овсом, старенькую, обтрепанную, видавшую виды шинель, цепляет на крючок под возом ведро. Нахлобучивает поглубже солдатский картуз с треснувшим козырьком. Прощаясь, отдает всем общий поклон, а к старшей дочери подходит, прижимает к себе, гладит ее по голове.

— Будь здорова, деточка. Все твои болезни на меня. На меня и на наших врагов!

Не без душевного волнения умащиваюсь на возу и я. Мне уже десять лет. Недавно умер отец, и в доме строгостей стало еще меньше. Березовский щелкает кнутом. Взмахнув хвостом, Мальва лениво топает к воротам. Мы тронулись в путь. Для меня это было первое путешествие за пределы села, на широкий таинственный простор. Березовский, теперь уже в новом амплуа, будет красить в деревнях коврики, а я — знакомиться с новыми для меня, неизведанными мирами.

Уже остались позади Кобзари, остался позади и нефтесклад фирмы Нобеля. Мы приближаемся к железнодорожной водокачке — это у прудов богатой хуторянки Наливайчихи. Справа железная дорога, а слева и впереди — покрытые густым зеленым ковром поля, поля и поля. Теперь мне уже было известно, что горизонт — это условная линия, и я по мере движения вперед ждал с нетерпением все новых и новых чудес. И они появлялись перед моим изумленным взором одно за другим.