Контуженый
Шрифт:
9
«Забудь, забудь, забудь…» Последние слова Златы терзают сердце. Душевная боль затмевает физическую. Нужно с ней встретиться, объяснить, я не виноват, что мне повезло.
Во время обхода врача я требую:
— Выпишите меня, доктор. Я здоров.
Юрий Николаевич просматривает рентгеновские снимки, результаты анализов, оценивает мое состояние.
— Оптимизм одобряю, но о выздоровлении говорить рано. Без болеутоляющих ты встать с постели не сможешь.
— Смогу! Я сам хожу в туалет.
Я
Юрий Николаевич заглядывает мне в глаза.
— Ладно. Затягивать с ключицей нельзя, нужно делать операцию. Оформлю тебе направление в госпиталь Ростова-на-Дону. Ты ходячий, доберешься сам. Болеутоляющие выдадим. Там ключицу соединят титановой пластиной. Ребра постепенно срастутся, а с головой…
Доктор задумывается.
Ему подсказывает шутник с соседней койки:
— Титановую пластину ему на голову. Чтобы Контуженый стал Терминатором!
Врач-хирург работает без выходных, видел всякое и к шуткам не расположен. Он делает пометки и говорит:
— В твоем случае, Данилин, контузия быстро не пройдет. Я выпишу спазмолитики. Принимай при сильных головных болях. Носовое кровотечение беспокоит?
— Ерунда, — заверяю я, чтобы врач не передумал.
На следующий день я меняю больничную пижаму на свою военную форму выстиранную и заштопанную. За выписными документами иду к Юрию Николаевичу на верхний этаж. Медсестра Марина опасается, что я свалюсь с лестницы, и помогает мне. Я возражаю, иду сам. Ноги работают, но она беспокоится о голове.
Если на нашем этаже лежат раненные с фронта, то на верхних — гражданские, пострадавшие от обстрелов. Их не меньше, чем военных. Бьют по городам из крупных калибров, а бронежилеты и каски людей на защищают.
— В последнее время укры лютуют, палят куда попало. — Марина вздыхает и показывает. — А это детская палата. Уж лучше взвод бойцов лечить, чем одного ребенка.
Мимо нас по лестнице двое молодых хлопцев проносят раненного на носилках. Я с удивлением замечаю на раненном шеврон с украинским флагом!
— Пленных мы тоже лечим, — поясняет Марина. — А помогают вылеченные военнопленные. Лифт не работает. Они таскают еду и носилки на этажи.
— Не сбегут? — удивляюсь я.
— Что ты! Сами вызвались. Второй раз быть пушечным мясом — ни за что.
Хирург Юрий Николаевич что-то пишет за столом, кивает, чтобы я сел. Его халат расстегнут, рукава закатаны, я смотрю и понимаю, что-то не так. Его руки и лицо белые, на шее нет деревенского загара с четкой границей. После донбасского лета такое невозможно! Если только…
До меня доходит — вместо солнца у хирурга каждый день бестеневые лампы операционной.
Смущаюсь,
— Осколки после ваших операций? — догадываюсь я.
Слышу тяжелый вздох.
— После неудачных. С этими я не справился.
Хирург достает из бокса стрелу-дротик размером со средний гвоздь.
— Если бы она шла ровно, навылет… Вращается, падла, и рвет все подряд.
В коробке сплошь мелкие осколки. За каждым кусочком металла оборванная жизнь. С крупными осколками до больницы не довозят.
Юрий Николаевич зачерпывает горсть рваного металла:
— До лета в основном советские попадались, а с июня сплошь натовская дрянь.
— Запад в открытую с нами воюет, — подтверждаю я. — Кроме оружия, наемники, инструкторы, спутники.
Уставший хирург грозит кулаком:
— Я мечтаю, чтобы эти осколки вернулись обратно в те страны, где их произвели. Не экспонатами выставки против нацизма, а напрямик «Калибрами» и «Искандерами».
— Зарвутся — получат! — обещаю я.
Юрий Николаевич передает мне бумаги с выписным эпикризом и направлением на операцию в военный госпиталь. Замечает прилепленную бумажку с номером телефона.
— О тебе спрашивал Тарантино. Просил ему перезвонить. Знаешь такого?
— Командир батареи.
— Тогда звони.
Врач набирает номер и передает мне телефон. Как только слышу соединение, говорю, как в рацию:
— Вызывает Кит. Прием!
— Выжил все-таки, Кит. Тогда готовься. У ребят вопросы, — устало отвечает командир.
— Какие?
— Серьезные. Всех накрыло, а ты живой. Как? Ты командир расчета. Почему тебя не было с ними?
— Я не помню.
— Такое оправдание для Вепря не прокатит.
— Для Вепря?
— И для меня тоже. Случай странный и пахнет дурно.
— Чем?
— Ты и правда не врубаешься?
Я мотаю больной головой, не соображая, что Тарантино меня не видит.
Он понижает голос, но говорит без сочувствия:
— Кит, ты под подозрением. Подозрения серьезней некуда. В предательстве! Теперь допер?
Я раздавлен. Некоторое время молчу и спрашиваю:
— И что мне делать?
— Всё вспомнить! Или…
Тарантино не договаривает. Перед моими глазами Чапай, зачитывающий заповеди. «Первый грех — предательство. За это расстрел».
На ватных ногах я возвращаюсь к Марине. Медсестра выдает таблетки, делает обезболивающий укол, оценивает мой поникший вид и вкалывает другое лекарство.
— Прими покрепче, на посошок. До госпиталя доедешь, — обещает она.
Шесть часов пути на маршрутном автобусе — и я в Ростове-на-Дону. Боль терпима. Марина была права — на дорожку лекарства хватило.
В дороге мне было о чем подумать. Меня обвиняют в гибели друзей самые близкие люди. Сначала Злата, которая ничего не знает, только чувствует. Затем командир, который знает даже то, чего я не помню. И в душу заползает сомнение.