Корабль, идущий в Эльдорадо
Шрифт:
— Я и вправду очень страдала, — уже спокойно продолжала она. — После твоего отъезда жизнь превратилась для меня в бесконечную череду унылых дней и ночей. Мир стал как мертвая декорация. Дома, машины, люди, деревья… Мне все время казалось, что ничего этого нет на самом деле. Не существует. А иногда начинало казаться, что я тоже не существую. Что и я — декорация к какой-то глупой пьесе.
Ирина, прижавшись ко мне, заплакала.
— Прости, прости… — стал я покрывать быстрыми поцелуями ее лицо, чувствуя губами соленые слезинки, катившиеся у нее по щекам.
— Ни за что не прощу, — всхлипывая, говорила Ирина, однако же, отвечая на мои поцелуи. — Ни за что. Как ты мог так жестоко поступить? Почему ты тогда уехал?
Почему?.. Я и сам частенько задавал себе этот вопрос. В сущности, я ведь вовсе и не уехал. Я убежал. От этого захолустного города, от своего трусливого детства, от матери с ее мужьями, ну и, конечно, от Ирины, которой я почему-то должен был отомстить, а отомстив, не почувствовал в душе никакого удовлетворения… Это уже потом, гораздо позже, я понял, что поменял провинциальное шило на столичное мыло. Баварин ведь по большому счету прав — везде одно и то же. Но семь лет назад, стоя в коридоре мчавшегося в Москву скорого поезда и высунув голову в окно, я ощущал чуть ли не душевный оргазм от сознания, что впереди меня ждет другая, прекрасная жизнь, наполненная головокружительными приключениями и волнующими острыми переживаниями. Так я тогда думал.
Сейчас я уже так не думаю.
Ничего этого я Ирине говорить не стал. А сказал:
— Я был просто дурак, — что по сути тоже было верно.
Иру вполне устроило такое объяснение моего предательства. Тем более, что я лежал рядом с ней, словно и не было долгих семи лет.
«А может, их и в самом деле не было?» — подумал я. Может, мне все это приснилось? Или они были в какой-то другой жизни. Параллельной… Впрочем, я не стал углубляться в метафизические дебри. А опять занялся с Ириной любовью.
— Не могу, не могу, не могу, — тяжело дышала Ирина. Ее голова свесилась с кровати, и длинные распущенные волосы метались по полу. Наконец ей удалось получить разрядку, и она, счастливая и расслабленная, улеглась головой на подушку. — Принести, пожалуйста, мои трусики, — попросила она.
Я сходил в прихожую и в ворохе нашей одежды отыскал бледно-розовые трусики. «Как странно, — подумал я, глядя на них. — Еще вчера я был готов чуть ли не топиться из-за Ксении. А сейчас я вспомнил о ней лишь постольку, поскольку у нее были точно такие же трусики».
Ирина, включив верхний свет и надев трусики, прошлась по комнате.
— Как я тебе? — спросила она, поворачиваясь в разные стороны, будто манекенщица на подиуме.
— Высший класс! — показал я ей большой палец» — Ты совсем не изменилась.
— Да, как же, не изменилась. — Ирина подошла к зеркалу и стала внимательно себя разглядывать. — Ну, вообще-то тело у меня еще красивое, — сделала она вывод. — Несмотря на мои двадцать пять лет.
— Подумаешь, двадцать пять лет. В этом возрасте все только начинается.
— Что все?
— Хотя бы наша прерванная любовь.
Ирина вернулась к кровати и, присев, пристально посмотрела мне в глаза. — Ты, правда, вспоминал меня?
— Мужчина никогда не забывает свою первую женщину.
— Ах ты, плагиатор! — Она схватила меня за шею и принялась шутливо душить. Я начал шутливо сопротивляться. Постепенно наша борьба перешла в любовные ласки. Наклонившись ко мне, Ирина в долгом страстном поцелуе всосала мой язык к себе в рот. Мне даже больно от этого сделалось. Больно и приятно.
И в очередной раз мы растаяли в объятиях друг друга.
30
Хотите — верьте, хотите — нет, но мы не вылезали из кровати четверо суток. Не вылезали бы и дольше, но возвращался из Москвы Журавлев. Поэтому на пятый день я, нехотя одевшись, пошел домой.
Баварин и мать завтракали.
Маститый кинорежиссер сидел на кухне совершенно по-домашнему. В моих тапочках и своем темно-синем халате.
— Приятного аппетита, — сказал я.
— Угу, угу, — закивал Баварин, прожевывая пельменину.
— Есть будешь? — как ни в чем не бывало спросила мать, словно я не исчезал на четыре дня, а вышел на минутку купить сигарет.
— Спасибо. Не откажусь.
Она поставила на стол еще одну тарелку с пельменями.
— Так вот и обманывала меня все время, — прожевав, сказал Баварин, обращаясь к матери.
— О чем речь, если не секрет? — поинтересовался я, обильно поливая пельмени кетчупом.
— Да рассказываю Светлане о своей неверной жене. Это ж кем надо быть, чтобы с негром… — опять завел он старую пластинку.
— Между прочим, Евгений Петрович, — прервал я его стенания, — вы в прошлый раз так ничего и не сказали о моем сценарии.
— Чего тут говорить? Отличный фильм может получиться.
— А как он вам с точки зрения литературы?
— С точки зрения литературы можно было и получше написать.
Баварин принялся помешивать ложечкой в своей чашке.
— Совершенству нет предела, — ответил я, несколько уязвленный его замечанием.
— Верно. Да я не про то. Понимаешь, сынок, ты показываешь, что умеешь писать. А ты не показывай. Ты пиши!
— Успокойся, милый, — примирительно сказала мать. — Расскажи лучше что-нибудь о кино. Вот кто твой любимый русский режиссер? Ну, кроме тебя самого, разумеется.
— Из русских кинорежиссеров я больше всего люблю Спилберга! — раскатисто захохотал Баварин и тут же, поперхнувшись, надсадно закашлялся.