Корабль-призрак

Марриет Фредерик

— Открой мне сначала свою тайну, Филипп! — воскликнула девушка, сгорая от нетерпения.

Филипп рассказал Амине все, что уже известно читателю. Пока он говорил, девушка молча слушала его, и на ее лице не дрогнул ни один мускул. Рассказ Филипп закончил клятвой, которую дал.

— Странная история, — произнесла Амина. — А теперь выслушай меня, но прежде дай мне реликвию, я хочу взглянуть на нее. Может ли так много силы, я хотела сказать, так много несчастья заключать в себе эта маленькая вещица? Странно. Прости меня, Филипп, но я все еще сомневаюсь в этой истории, связанной с потусторонним миром. Ты знаешь, я пока еще не сильна в новой вере, которой начал обучать меня наш добрый священник. Я не хочу сказать, что эта вера неистинная, но, может быть, даже лучше для меня, коль

я сомневаюсь. Я могу допустить, что все это правда, Филипп, а если так, то ты сможешь выполнить свою миссию и без клятвы. Не думай, будто Амина хочет отвлечь тебя от выполнения долга. Нет, Филипп! Найди своего отца! Потребуется ему твоя помощь — помоги ему, если это будет в твоих силах! И уж не полагаешь ли ты, Филипп, что такое гуманное дело можно будет сделать сразу? О, нет! Если ты избран для него, тебе придется не один раз преодолеть опасности и невзгоды, пока твоя миссия не завершится! Иди и возвращайся! Будь утешен и любим Аминой — твоей женой! Ты предоставил мне право решать, Филипп, дорогой мой Филипп! Я — твоя!

Амина раскрыла объятия, и Филипп прижал невесту к своей груди. В тот же вечер он попросил ее руки у минхера Путса, который дал свое благословение, едва только юноша открыл шкаф и показал ему находившееся там богатство.

На следующий день к ним зашел патер Сайзен, и ему сообщили о решении молодоженов. Через три дня на маленькой церквушке в Тернёзене зазвонили колокола, возвещая о венчании Амины Путс и Филиппа Вандердекена.

Глава седьмая

От своих радужных мечтаний, ведь наслаждение в этой жизни есть лишь мечта, Филипп был оторван лишь поздней осенью, получив уведомление капитана корабля, под парусами которого он собирался выйти в море. Как ни странно, но с того дня, когда Филипп стал мужем Амины, он совсем перестал думать о будущей судьбе. Разумеется, иногда он вспоминал о предстоящем, но тотчас же отгонял тяжелые мысли. Филипп считал — вполне достаточно, если он выполнит свое обещание, когда придет время. Пролетали месяц за месяцем, неделя за неделей, проходили дни, наполненные радостью и благословением, и Филипп забывался в объятиях своей прелестной и нежной супруги, которая избегала разговоров обо всем, что могло бы взволновать и опечалить его. Несколько раз старый Путс пробовал было задавать вопросы об отъезде Филиппа, но сердитые морщины на лбу зятя и язвительные замечания дочери, слишком хорошо знавшей истинную подоплеку этих вопросов, заставляли его быстро умолкнуть.

Однажды утром в октябре в дверь постучали. Амина открыла.

— Я хотел бы поговорить с Филиппом Вандердекеном, — произнес незнакомец писклявым полушепотом.

Мужчина, который обратился к госпоже Вандердекен, был тощим человечком, одетым в матросскую форму своего времени, в надвинутой на лоб шапке из барсучьего меха. Черты его лица были резкими и мелкими, при этом лицо неестественно бледным, губы бесцветными, волосы рыжеватого цвета. Маленькая бородка обрамляла подбородок, что затрудняло определение его настоящего возраста. Его можно было принять как за больного юношу, так и за исхудавшего, хотя еще довольно крепкого старика. Незнакомец был к тому же одноглаз. Его правый глаз был закрыт, а левый поэтому казался огромным и как бы вываливался из орбиты. На него неприятно было смотреть, потому что он не прикрывался ни нижним, ни верхним веком. Мужчина выглядел так необычно, что казалось, будто он состоит лишь из одного этого глаза. Это не был мужчина с одним глазом, это был глаз с мужчиной! Его тело служило как бы башней, как у маяка, и не значило больше, чем башня, свет с которой струится навстречу отважному моряку. Однако приглядевшись, можно было заметить, что незнакомец не только очень маленького роста, но и неплохо сложен; что кожа и цвет его рук, однако, сильно отличались от рук настоящего моряка; что черты его лица хотя и резкие, но в то же время правильные. В его услужливом поведении было что-то повелительное, а само появление в доме таило в себе что-то такое, что пробуждало к нему почти глубокое уважение. Темные глаза Амины лишь на мгновение задержались на незнакомце, но когда она пригласила

его войти, в ее сердце проник холод, хотя она и не могла бы объяснить себе почему.

Филипп был немало удивлен появлением незнакомца, который, как только вошел в комнату, не говоря ни слова, без всякого стеснения присел рядом с ним на кушетку как раз на то место, где до этого сидела Амина. Это явилось как бы каким-то предзнаменованием для Филиппа. Все произошедшее ранее пронеслось перед глазами Филиппа, и он почувствовал, что ему посылается призыв свыше отказаться от блаженства и покоя и посвятить себя жизни, полной опасностей и страданий. Его охватила сильнейшая дрожь. Кровь отхлынула от лица Филиппа, он не мог вымолвить ни слова. Возникла минутная пауза. Одноглазый осматривал стенные шкафы, затем его взгляд обратился на стоявшую перед ним Амину. Наконец тишина была нарушена звуком, похожим на хихиканье. Это смеялся незнакомец. Затем послышались его слова;

— Филипп Вандердекен… хи-хи! Филипп Вандердекен, вы не знаете меня?

— Нет! — отвечал Филипп почти возмущенно.

Голос маленького мужчины был очень своеобразен. Он был похож на приглушенный визг, который еще долго звучал в ушах тех, кто его слышал, после того, как умолкал.

— Меня зовут Шрифтен. Я лоцман с «Тер-Шиллинга», — представился незнакомец. — Я пришел к вам… Хи-хи, — при этом он взглянул на Амину, — бедным влюбленным… — переведя взгляд на шкафы, он продолжал, — чтобы лишить вас уюта и… — он вскочил и стал быстро прохаживаться по комнате, — и, быть может… хи-хи, подтолкнуть к сырой могиле… прекрасно, весело! — добавил он, взвизгнув и вперив с многозначительным выражением свой единственный глаз в Филиппа.

Первым побуждением Филиппа было выбросить за дверь бесцеремонного гостя, но Амина, стоявшая, скрестив руки, перед незнакомцем и презрительно глядевшая на него, угадала мысли мужа и быстро вступила в разговор:

— Все мы следуем своей судьбе, любезный! Будь то в море или на суше — смерть возьмет свое. И если она и заглянет в лицо Филиппа, то оно у него не будет таким белым, каково оно у вас сейчас.

— Действительно? — переспросил Шрифтен, которому, казалось, не понравилась такая твердая уверенность молодой и симпатичной женщины. Его взгляд остановился на иконе Богородицы, стоявшей на камине, и он добавил: — Вы католичка, как я вижу… хи-хи!

— Да, мы исповедуем католическую веру! — вмешался Филипп. — Но почему вас это беспокоит? Когда отходит корабль?

— Через неделю… хи-хи! Только одна неделя остается вам на сборы! Только семь дней, чтобы проститься со всеми! Короткий срок… хи-хи!

— Более чем достаточный, — возразил Филипп, поднимаясь. — Можете передать капитану, что я своевременно приступлю к работе. Пойдем, Амина, не будем терять времени!

— Конечно, — отвечала Амина, — но наша обязанность быть гостеприимными. Не будет ли угодно вам что-нибудь освежающее, минхер?

— Через неделю, — повторил Шрифтен, поворачиваясь к Филиппу и не обращая внимания на вопрос Амины.

Филипп кивком подтвердил, что понял, и одноглазый ушел.

Амина опустилась на пуфик. Ее счастье кончилось так неожиданно и так скоро, что перенести это было слишком трудно. Да еще этот одноглазый незнакомец! В его словах и поведении явно было что-то зловещее. Создавалось впечатление, словно одноглазый знал больше, чем другие. Это напугало и потрясло супругов. Но Амина не заплакала. Она лишь прикрыла лицо обеими руками, а Филипп беспокойными шагами начал мерить маленькую комнату. Еще раз в его мозгу вспыхнули почти забытые воспоминания, еще раз он мысленно оказался в темной комнате, еще раз поднял с пола шитье, еще раз отшатнулся от таинственного письма.

Счастливые дни для Филиппа и Амины кончились, и их охватило волнение. Через несколько минут к Филиппу вернулось прежнее самообладание. Он присел рядом с женой и обнял ее. Оба молчали. Они прекрасно знали, о чем думает каждый, и как ни тяжело им было, собирались с силами, чтобы привыкнуть к мысли о неизбежности долгой, а может быть, и вечной разлуки.

Амина заговорила первой. Высвободившись из объятий мужа, она прижала обе руки к сердцу, будто желая умерить в нем щемящую боль, и сказала: