Корабль призраков
Шрифт:
Похоже, что и старпома волновали те же проблемы.
Нет, “волновали” было неточным словом. Они его завораживали.
Уже в самом начале я совершила неожиданное для себя открытие: Митько собирал материалы, связанные не только с Питером. Попадались даже вырезки из таллинских газет – статьи на эстонском, снабженные подстрочником. Интересно, кто переводил их старпому, вряд ли в этом забытом богом месте так уж много этнических эстонцев. Да и старпом, при всей своей относительной интеллигентности, не производил впечатление полиглота. Видимо, все написанное имело для Митько исключительную ценность, и он старался обладать всей полнотой информации… Во всех этих статьях живописались подробности убийств молодых людей, в основном студентов творческих вузов нескольких крупных городов страны. Среди этих городов упоминался и Питер. Собственно, он и был отправной точкой преступлений. Первые сообщения об убийствах относились именно к нему. Всего
Кем был Сережа – виолончелистом, актером или художником, я так и не узнала.
Но теперь мне стал ясен смысл реплики Митько о том, что дело передали наверх. Один из убитых юношей был сыном высокопоставленного морского чиновника. Газетное досье, сплошь состоящее из вырезок разделов “Криминал”, довольно подробно освещало это дело. Все они были завсегдатаями набирающих тогда силу ночных клубов для богемы. Все убитые были либо идейными гомосексуалистами, либо – если и гомосексуальными проститутками, то хорошо оплачиваемыми. Впрямую об этом не говорилось – материалы относились к первой половине девяностых, – но вполне внятно читалось между строк. В тех же публикациях мелькали скупые сообщения об особой жестокости маньяка, почти ритуальной жестокости. Убийца не только умерщвлял жертвы, но и обезображивал тела. Всегда одним и тем же способом. Каким – ни в одном из материалов подробно рассказано не было: в те времена даже бульварная пресса была достаточно целомудренной и щадила нервы обывателя. После трагической гибели “сына Сережи” убийства в Петербурге сошли на нет. Видимо, почувствовав, что кольцо вокруг него сжимается и все сомнительные заведения взяты под контроль, убийца залег на дно. Или вообще уехал из города.
Всплыл он только через год.
И уже не в Питере, а в Москве. Об этом свидетельствовали вырезки из московских газет. Очевидно, Митько живо интересовался делом маньяка-гомофоба, он не забыл о нем. Московские газеты, в отличие от консервативных питерских, были более щедры на подробности. Из них я наконец-то узнала, каким образом маньяк уродовал несчастных геев: он отрезал им половые органы и запихивал их в рот. На спине же он вырезал треугольник и всегда чем-нибудь забивал его. Как правило, это были лепестки цветов.
Розы. Все оттенки нежно-розового.
Когда я дошла до этих ужасающих подробностей, изложенных в обычном для московских бульварных газет ирреально-ироническом ключе, то не смогла больше читать. Несколько минут, выпотрошенная и абсолютно обессиленная, я лежала на кровати, не в состоянии пошевелиться. Кошмаром было даже не прочитанное само по себе, – в конце концов, эти убийства были заключены в газетных строках, как звери в клетках. Кошмаром было то, что человек, совершивший все это, находится сейчас здесь, на корабле. Я каждый день вижу его в кают-компании, за обедом, завтраком и ужином, я вижу его в бильярдной и на палубе. Возможно, он даже целовал мне руку…
От этой мысли у меня закололо в позвоночнике. Я с трудом поднялась и направилась к умывальнику и почти с остервенением начала мыть руки с мылом. И только спустя несколько минут наваждение прошло, и я увидела свои собственные покрасневшие пальцы. И попыталась успокоить себя: нельзя распускаться, нужно держать себя в руках – тех самых, которые теперь горят от жесткой нейлоновой мочалки. Я горько улыбнулась и уткнулась в зеркало разгоряченным лбом. Только одна малодушная, не менее ужасная, чем убийства, мысль сверлила мозг: господи, сделай так, чтобы убийцей оказался банкир Сокольников. Единственный человек, который собирается покинуть корабль. Если бы только это был он и если бы я знала это наверняка, то навсегда бы избавилась от страха.
Я взглянула на себя в зеркало.
Не очень-то хорошо ты выглядишь, Ева. Как испуганная птица, попавшая в силки. Но ведь тебе ничто не угрожает. Маньяк, кто бы он ни был, никогда не трогал женщин. Он убивал гомосексуалистов, проституирующих мальчиков, посетителей богемных ночных клубов. Любителей дорогой парфюмерии в фирменном прикиде. Я уже видела таких мальчиков. Одного из них. Последний раз – всего несколько часов назад.
Муха. Мухамеджан.
Черт возьми, ну конечно же. Вот кому угрожает реальная опасность. Роскошный душка-“голубой” будет служить для убийцы постоянным источником раздражения и в конце концов может спровоцировать его на совершенно непредсказуемый поступок. Хотя почему же непредсказуемый? Довольно предсказуемый: треугольник из вырезанной кожи на спине, засыпанный розовыми лепестками
Я вспомнила это довольно быстро – и то только потому, что когда-то давно, еще будучи студенткой сценарного факультета ВГИКа, специально занималась этим вопросом.
С легкой подачи моего соавтора, моего любимого мальчика, моего альтер-эго Ивана, так нелепо погибшего в конце пятого курса. Это был довольно непродолжительный, но интенсивный период увлечения “третьим рейхом” в контексте альтернативной сексуальности. Все началось с документального “Триумфа воли” Лени Рифеншталь и “Ночного портье” Лилианы Кавани. Иван был первым, кто, выйдя из просмотрового зала, заявил, что фашизм так относится к любому другому государственному устройству, как садомазохизм к обычному сексу. Садомазохизм и гомосексуализм, добавил Иван, понизив голос, – пограничные ситуации, сумерки сознания. Фашизм есть тоже сумерки сознания, из которых не хочется выходить. Иван пробыл в этих сумерках несколько недель, и затащил в них меня. Мы проштудировали массу книг по истории “третьего рейха” и даже заказали пару редких, в основном переводных, изданий в Ленинке: Иван был одержим идеей сценария о сексуальном фашизме или фашиствующем сексе. Работа уже шла полным ходом, когда во ВГИК привезли очередного Куросаву. И случилось то, что обычно и случалось с моим увлекающимся другом: фашизм моментально перестал интересовать его. И на смену одной идее пришла другая – самурайский кодекс чести в контексте альтернативной сексуальности…
Безумный любимый Иван, безумно любимый Иван, он так ничего и не довел до конца. Даже собственную жизнь.
Но кое-что из истории “третьего рейха” навсегда засело в моей памяти: “пивной путч”, “ночь длинных ножей”, убийство Рэма и его адъютанта и любовника графа фон Шпрети (ах, какой был красавчик, если верить людям, которые его расстреливали!)… Партийные съезды в Нюрнберге и девиз эсэсовцев – “Моя честь – это моя верность”.
И розовый треугольник.
Вот я и добралась – розовый треугольник. Один из многих, широко варьируемых позорных знаков принадлежности к сексменьшинствам, льготный проездной билет в ад…
И едва я попыталась проанализировать, почему мне пришло в голову именно это, как ответ явился сам собой.
Пуговица.
Пуговица, которую нашла Карпик в машинном отделении. Пуговица, сделанная из монеты в пять рейхсмарок и датированная 1938 годом. Пуговица действительно могла принадлежать убийце. Наивная тринадцатилетняя девочка пошла по наилегчайшему пути, и он оказался верным…
А если я заблуждаюсь?..
Нужно до конца разобрать материалы из папки Митько.
Ничего нового в оставшихся заметках не было, разве что немного расширилась география: к Питеру и Москве прибавилась Пермь (в Перми таким же образом были убиты двое юношей, занимающихся проституцией. – эстетствующий любитель богемы становился всеядным). И, наконец, Таллин. В Таллине он ограничился лишь одной акцией, к тому же она закончилась неудачно. Вырезка из эстонской газеты была жирно обведена красным и буквально утыкана восклицательными знаками, – так реагировал Митько на первую неудачу маньяка. Первую и последнюю.
Подстрочник заметки я перечитала несколько раз. Вернее, не заметки даже, а довольно внушительной статьи с пространными комментариями сексопатолога и какого-то чина из уголовной полиции. Эстонская пресса, ввиду близости Северной Европы, еще более либеральная, чем московская, описала события наиболее полно.
А героем статьи был молоденький артист кордебалета таллиннского оперного театра “Эстония” Калью Тамм (фамилия и имя потерпевшего в интересах следствия изменены). Артист в свободное от театра время подрабатывал в мужском стриптизе, в одном из ночных клубов курортной Пириты. Там он и познакомился с убийцей. Впоследствии ничего конкретного об убийце, кроме того, что он был русским, Калью сказать так и не смог, – слишком велик был шок от всего происшедшего. Психика выставила защитный барьер и практически стерла из памяти юноши черты маньяка. Попавший в ловушку Тамм подвергся моральным и физическим издевательствам, самым безобидным из которых было блуждание ножа (Тамм упорно называл его кинжалом) в опасной близости от мошонки. Но все же ему каким-то чудом удалось вырваться уже тогда, когда нож над ним был занесен. То ли веревки, которыми были связаны его ноги, оказались слишком слабыми, то ли сами ноги профессионального танцора оказались слишком сильными, но Калью все-таки удалось нанести ими сокрушительный удар в пах убийце. Тот на несколько секунд потерял контроль над собой и над ситуацией. И эти несколько секунд оказались спасительными для жертвы. Танцор даже успел подхватить нож и полоснул им по телу насильника – куда пришелся удар, он так впоследствии и не вспомнил. Он не помнил ничего, кроме одной-единственной приметы. Но эта примета была воспроизведена им в таких подробностях, которые удивили даже опытных психиатров.