Кораблекрушение «Джонатана»
Шрифт:
— Вот так,— закончил разговор губернатор.— Лучше вернитесь-ка на место и подождите моего ответа.
Оба они продолжали стоять. Неподалеку от двери — офицер, старавшийся, несмотря на беспокойство, держаться непринужденно. Прямо против него, в простенке между двумя окнами,— Кау-джер, погрузившийся в такое глубокое раздумье, что, казалось, совершенно забыл о присутствии посланника. Хладнокровно и методично анализировал он неожиданно возникшую перед ним проблему.
Прежде всего, какую цель преследует Чили? Она понятна. Напрасно его правительство ссылалось на необходимость прекращения беспорядков на острове. Это был лишь повод. Протекторат [147] , навязываемый насильно, слишком похож на аннексию [148] — тут трудно ошибиться. Но почему Чили вдруг понадобилось нарушить свои обязательства? Очевидно, из-за каких-то корыстных побуждений. Чем же прельстил его Осте? Само по себе процветание колонии не могло вызвать такой резкий поворот политики правительства. Несмотря на все успехи, достигнутые колонистами, Чилийская республика никогда не выражала сожалений, отказавшись от своих прав на этот прежде совершенно дикий край. Впрочем, ей не приходилось раскаиваться в великодушном поступке. В силу сложившихся условий развивавшаяся колония превратилась в главный рынок сбыта.
[147] Протекторат — форма колониального господства.
[148] Аннексия — насильственное присоединение, захват чужой территории.
Но с открытием месторождения золота обстоятельства изменились. Когда стало известно, что в недрах острова таятся сокровища, Чили захотелось получить свою долю. Все было ясно.
Впрочем, сейчас не время устанавливать причины, изменившие политику Сантьяго. Колонии предъявили четкий ультиматум, и следовало дать на него надлежащий ответ.
Сопротивляться?… А почему бы нет? Кау-джера не пугали ни солдаты, выстроившиеся на площади, ни военный корабль, красовавшийся перед Новым поселком. Даже если на судне находились еще войска, они — сколько бы их ни было! — в конечном счете никак не могли рассчитывать на победу. Конечно, можно дать по Либерии несколько залпов. А дальше? Боеприпасы кончатся, и кораблю придется сняться с якоря… если допустить, что все три остельские пушки не причинят ему никаких серьезных повреждений.
Нет, в самом деле, сопротивление могло быть оправдано. Но оно означало бы опять сражение… кровопролитие… Неужели Кау-джеру предстоит вновь оросить кровью эту землю, которая — увы! — уже напиталась ею? И во имя чего? Для защиты независимости остельцев? Да разве они могут быть независимы, эти люди, так покорно отдавшие себя во власть правителя?… Ради какой цели?… Вправе ли он погубить столько человеческих жизней? С тех пор как к нему перешло управление колонией, чем он отличался от прочих тиранов, взявших на откуп всю вселенную?
Так размышлял Кау-джер, когда чилиец, устав от ожидания, тихонько кашлянул. Губернатор жестом успокоил его и вернулся к своим мыслям.
Нет, он оказался не лучше и не хуже диктаторов, существовавших во все времена, потому что власть над людьми накладывает такие обязательства, которых никто не может избежать. И хотя намерения его были всегда самыми гуманными, а поступки — совершенно бескорыстными, это ничуть не помешало ему совершать те же преступления, в которых он обвинял всех прочих властителей земли. Будучи приверженцем свободы — он повелевал другими; сторонник равенства — он судил себе подобных; миролюбец — он воевал; философ-альтруист — он истреблял людей, а его отвращение к кровопролитию привело лишь к тому, что он залил кровью весь остров.
Оказалось, Кау-джер не совершил ни единого поступка, который бы не противоречил его принципам и не доказывал бы по всем пунктам несостоятельность его теорий.
Первым подтверждением этому служило нашествие патагонцев. Кау-джеру пришлось сражаться и убивать. Когда же Паттерсон продемонстрировал всю низость, всю подлость человеческой натуры, губернатор был вынужден взять себе право распорядиться частью земли как своей личной собственностью. И, подобно тем, кого он называл тиранами, он судил, выносил приговоры, высылал!…
Второе доказательство — открытие месторождений золота. Тысячи проходимцев, вторгшихся на остров, лишний раз подтвердили схожесть характеров различных наций в погоне за богатством. Против них Кау-джер мог применить только давно испытанные средства: власть, насилие, убийство. По его приказу лились потоки человеческой крови.
И наконец, третьим доказательством явился категорический ультиматум Чилийского государства.
Неужели ему вновь придется призвать колонистов к войне, может быть, еще более кровавой, чем прежние битвы? И ради чего? Чтобы сохранить остельцам правителя, в общем, ничем не отличающегося от диктаторов всех времен и народов? Любой другой на месте Кау-джера поступал бы точно так же, и, кто бы ни оказался его воспреемником, он применял бы те же самые методы, которые пришлось использовать ему самому.
А если так, стоит ли сопротивляться?
Он чувствовал смертельную усталость, не в силах забыть массового убийства, совершенного по его приказу: перед глазами все время, как наваждение [149] , высились горы трупов. С каждым днем, словно под грузом мучительных воспоминаний, сгибался его высокий стан, тускнел взгляд, притуплялась мысль. Силы покидали тело атлета и сердце героя. Кау-джер больше не мог выдержать. С него довольно!
В какой тупик он зашел!
[149] Наваждение — обман чувств, призрак.
В смятении проследил он свой долгий жизненный путь, усеянный обломками теорий, составлявших его моральные устои. Ради них он пожертвовал всей своей жизнью… И все это превратилось в ничто. Душа его была опустошена.
Что же делать? Умереть? Да, это было бы самым последовательным. Однако он не мог решиться на такой шаг. Не потому, что боялся смерти — его ясному и твердому уму смерть представлялась вполне естественным явлением,— но все его существо протестовало против поступка, произвольно сокращавшего человеческую жизнь. Подобно добросовестному труженику, который не бросает работу незавершенной, этот необыкновенный человек ощущал жгучую потребность прожить жизнь до конца.
Но разве нельзя было примирить эти противоречия?
Вдруг Кау-джер как будто вспомнил о присутствии чилийского офицера, который едва сдерживал нетерпение.
— Сударь,— сказал он,— вы только что грозили мне применением силы. Имеете ли вы представление об остельской армии?
— Вашей армии? — удивленно повторил офицер.
— Судите сами,— ответил правитель, показав своему собеседнику на окно.
Перед ними расстилалась площадь. Против управления стояли строем сто пятьдесят чилийских солдат вместе со своими командирами. Они находились в весьма критическом положении, так как их окружало более пятисот остельцев с ружьями.