Король и Каролинка

Солохин Максим

Было очень знойно, как перед грозой. Меня основательно припекло и на меня напало необыкновенное умиление. Я глядел и видел, как нам всем тяжело, как мы все трудимся за послушание, как не жалеем себя. Я ощутил в себе такую кротость, такое смирение, что мне захотелось плакать. И тут мне пришла в голову странная идея. Действительно странная для православного мальчика: мне вдруг захотелось поцеловать Папе туфлю. Очень сильно захотелось, прямо до слез.

Я полол грядку и думал: вот если еще поцеловать туфлю Папе, вот тогда-то это и будет самое полное и настоящее смирение.

Я шмыгнул носом и поймал взгляд отца Федора.

– - Ты пойди, посиди в тенечке, -- сказал Батюшка.

– - Батюшка, а знаете, -- сказал я.
– - Я хочу поцеловать туфлю Папе Римскому.

Отец Федор кивнул. И повторил:

– - Ты пойди, пойди, отдохни.

Я пошел и прилег в тени. Наверное, Батюшка помолился за меня -- желание целовать Папину туфлю куда-то ушло.

А сейчас я вспомнил этот случай и расхохотался. Мне стало прямо невыносимо смешно! Я даже рухнул на кровать. Правда, рухнул я тихо и хохотал тоже тихо, чтобы не потревожить Маму. Потом я спохватился: Отцы говорят, что смех на молитве -- признак безумия. Не схожу ли я с ума? Вроде нет.

Я поднялся и продолжил читать правило.

Но тут в моей голове застучали барабаны. Давний знойный день как-то причудливо слился в моем воображении с сегодняшним, и мне представилась пушкинская "Полтава", смертельная игра в солдатики.

Некоторое время я еще механически произносил слова молитвы, но в моем уме стройными рядами уже маршировали рифмы. Залитый солнцем огород и знойная кухня добровольной кухарки Мамы представились мне полем боя, по которому маршировали стройно навстречу смерти смертные слова.

"Кипит военная работа", -- сказал я мысленно. Молитва -- это война против невидимого врага. "Кипит военная р-работа!" -- повторил я с чувством.

Я как главнокомандующий только выбирал варианты, а варианты шли мимо меня шеренгами. Я испытывал странное, новое чувство. Это чувство было тончайшая, но при этом смертельно ядовитая ирония. Я кого-то издевательски высмеивал, только вот кого? Не знаю...

Кипит военная р-работа!В дыму. Ослепшие от пота. Солдаты колют. Рубят. Бьют.И падают. И вновь встают.

В оврагах кровь -- до подбородка!День раскален -- как сковородка!И ядра пушек вновь и вновьШипят и месят плоть и кровь.

Вот что получилось. Процесс длился примерно полчаса, на протяжении которых я ничего не соображал, будучи в своеобразном творческом трансе. Не настолько глубоком, чтобы я вовсе утратил сознание, но достаточно глубоком, чтобы напрочь забыть о молитве. Я был ошеломлен, очарован. Никогда не писал стихов -- и вот на тебе. Ничего себе!

Меня тревожили только "плоть и кровь". Что-то в этом намеке было нехорошее, от лукавого. Я перечитал стихи еще раз, и они перестали мне нравиться. У меня возникло нехорошее подозрение, что мое бессознательное в этих стихах высмеяло мою собственную попытку стать поэтом. Тут я сообразил, что надо бы помолиться, я же так и не помолился толком. Но сил уже не было. Я сунул исписанный и исчерканный лист в стол.

На этом я закончил день. Я лег в постель и мгновенно уснул. Будто провалился.

Сон

В

эту ночь Настя явилась мне во сне. Сон был яркий, прямо-таки колдовской. Во сне я видел себя самого со стороны спящим на своей кровати. Была полная Луна и свет ее затоплял комнату. Я не мог оторвать взгляд от своего лица. Но тут появилась Настя, и я понял, что это всего лишь сон. Я порывисто схватил Настю за руку и потянул к себе.

– - Перестань, -- сказала Настя очень трезво и холодно. Я отшатнулся.
– - Не до шуток. Пошли к Дверям.

Она решительно пошла в гостиную, где стоял дедушкин шкаф -- архив с рукописями. Я за ней. Подойдя к шкафу, Настя отворила Двери, и стала спускаться вниз по лестнице. Я молча смотрел.

– - Ну, ты чего?
– - сказала Настя, обернувшись.
– - Не успеем.

Я качнулся вперед, решительно перешагнул высокий порог и потом пошел, быстро пошел, потом почти побежал вниз по широким ступеням.

Лестница вела вниз по спирали, как в старинном замке. Я бежал, не оглядываясь на Настю. Меня вдруг захватило чувство легкости, почти полета. Наяву невозможно нестись вниз по ступеням вот так, без тормозов, все быстрее и быстрее. Непременно расшибешься. Тем более невозможно нестись кругами -- скоро врежешься в стену.

Но сейчас я ощущал, что меня что-то тянет к центру, будто невидимая веревка. И мне даже не надо было глядеть под ноги, ноги сами собой как надо попадали на ступени. Скорость все возрастала, я несся уже вихрем.

Я вспомнил про Настю и оглянулся. Настя летела рядом. И увидев ее полет, я почувствовал, что и сам уже могу лететь. Тогда я просто подобрал ноги и камнем понесся вниз и вперед, вдоль ступеней, по спирали, со страшной скоростью, будто захваченный смерчем. Стены и ступени слились и стали неразличимы. Этот бешеный полет захватил меня.

– - Дай мне руку, Король, -- прошептала Настя.

Я ощутил в своей левой руке ее пальцы, они были теплые.

Смерч вдруг вывернулся наизнанку, и я увидел, что мы летим уже не вниз, а вверх, вверх вокруг огромной толщины, страшно высокой башни, к мерцающим звездам, поднимаясь все выше и выше.

– - Хм, -- сказал я трезво.
– - А ведь совершенно необязательно все время держаться за стенку, как крыса Чучундра.

Настя засмеялась, и мы полетели от башни куда-то вбок, горизонтально над землей, держась направления на Запад. Я откуда-то знал, где Запад. Туда ушло невидимое в ночи Солнце. Я хотел догнать Солнце, но Настя сказала, что это слишком долго. Под ногами был старинный город. Башни, дворцы едва различались в сумерках, редкие огни в окнах мерцали.

– - Это Вавилон, -- сказала Настя, и вдруг все исчезло.

Я открыл глаза. Моя правая рука была крепко сжата, будто держала что-то. Я поднес руку к лицу -- в сумерках было ничего не различить. Я чувствовал, что рука пустая, но все-таки боялся, как бы не выронить что-то, зажатое в руке. Я встал, зажег свет и разжал руку. Там ничего не было.

Я вдруг ощутил, что страшно хочу спать, просто с ног валюсь. Правой рукой я погасил свет и потащился к постели. И больше ничего не запомнил.