Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру
Шрифт:
Телепульт глядит на тебя так, словно знает наперед все, что тебе предстоит увидеть. Содержит это внутри своих батареек. Почти вечных.
На их башне пожар, докладывает радио. Чтобы не было в голове лишних и вязких мыслей, нет ничего лучше, чем напевать модный хит. Обычно про себя, но дома можно и вслух. Радио — их источник. Только вот как они перестают быть модными? Есть волшебный компонент неприличного счастья, добавляемый поп-магами во всякий танцевальный хит сезона, а позже изымаемый так незаметно, что, услышав хотя бы через год, уже не понимаешь, где умещалось в песне столько радости и куда она выветрилась теперь? Ищи в новом хите! Чтобы не думать об этом, ты напеваешь вместе с радио: «между нами — между нами — между нами...» Иногда, случается, капают второй раз эликсир в забытую песню, и она, побыв ненужной, продается опять. Пора отстучать Майклу: Почему я не купаюсь?
Рука подплыла, стала я раздеваться, а она — смотрит.
— Как же это она смотрит?
— А так. Подплыла на мелководье и уставилась на меня ногтями, то почешет о дно ладошкой, то пальцами постучит по песочку, чего-то ждет.
— И чего же ты?
— Я думаю, надо по-мирному. Говорю ей: откуда ты, кто, чего тебе? А она отвечает.
— Да как же она отвечает?
— Как немые, миленький мой, отвечает, делает пальцами разные сложности, фиги-кукиши кажет, поднимает ил, смывает, как рыба хвостом, и опять за свое, значки показывать.
— Да это и была, верно, рыба?
— Конечно. Не всякая только рыба пополам в локте гнется и не у всякой живые пальцы на голове.
— И о чем же вы с ней беседовали?
— Да откуда ж я знаю? Я уж и так спрошу и эдак, на все отвечает по-немому, знаками. Совестно мне стало так, что мучаю ее вопросами, а сама не знаю языка. Смотрела-смотрела на руку, загоревала и ушла.
— И что же?
— И с тех пор не купаюсь. Я ведь эту руку-то вспомнила. Иногда как ухнешься в воду, студеная, так кто-то и хватает из глубины за разные места. Думаешь: холод, судорога, ну если совсем ясно касается, успокаиваешься — рыба. Нет! Это рука речная, я знаю ее теперь, так что купайтесь сами, мои судари. 2
Как так получилось, что ты шлешь эти тексты через океан? Получаешь за это деньги. Работаешь на далекого Майкла.
Помнишь сырые ветви, шаркающие в белесом небе? Сумерки цвета бритого черепа или роения чего-то мельчайшего и бесчисленного. Поверженная детская уверенность, что после заката твои глаза различают бесшумную суету отдельных молекул. В том ночном июльском каркающем парке было так себя жалко, ж-а-а-а-а-лко и тесно внутри себя, будто ты ручной насос, из которого только что выгнали воздух и набирать новый не спешат, держат рукоятку. Ничья рука нажимает сверху, прижимая душу к земле.
Ты смотрел на деревья. Искал, на какой бы ветке себя повесить. Которая выдержит, не подведет? Все виделись ненадежными или неудобными. Набросить ремень. Висеть здесь, обоссавшись посмертно и вытаращив испорченные глаза, несъедобные ягоды.
Ж-а-а-а-лко.
Догадливый приятель-весельчак, надеясь, видимо, «отшутить» тебя от прикладства рук, советовал так: если вскрываться, то вену надо вдоль, а не поперек, скальпелем. Для этого, чтоб попасть, надо шарик приварить к лезвию и вести. «Хочешь, я тебе сделаю?» Почти два дня перед этим разговором ты прожил пристегнутым в гараже. Произошло это по причинам, которые легко найти в сотнях гадких детективов конца 90-х.
Майкл появился, как ангел в предсказуемом фильме, а точнее позвонил тебе прямо в карман пиджака, уже повешенного на ветку. Изучая неподвижный пиджак, ты воображал себя рядом, такого же неживого, когда в кармане — напротив сердца, если бы ты не снял, — заголосил мобильник. Твое любимое «Только раз» из «Битлз». Ты попытался улыбнуться мелодии, сказал «алло» на весь Битцевский парк и понял, что сейчас разрыдаешься.
По-английски, с другого континента, Майкл извинился за разницу во времени, обрадовался, что не разбудил, дал понять, что он в курсе некоторых твоих проблем, но ему нужны подробности, то есть цифры. «Деньги бодрят!» — добавил он напоследок, уже после «до завтрашнего свидания!», возможно, расслышав несостоявшиеся слезы в твоем голосе, а может, это был девиз их компании и он привык его повторять, прощаясь? Самолет Майкла садился в Москве как раз ко времени столичных бизнес-ланчей. — У моего отца была фирма, небольшая, он сам ее создал, — делился Майкл насчет своего прошлого и знания русского, хватая палочками рыбу, свернутую по-японски, — дела шли к лучшему, в восемнадцать отец взял меня к себе, а в двадцать стал говорить, что мне тут все скоро достанется, позволил брать на себя любые его обязанности. После отпуска он вернулся, я действительно провел кое-какие реформы, впрочем, мы их заранее с отцом обсуждали. Его вдруг все взбесило. Перевел меня из центрального офиса сюда, на периферию, откуда я мог выбраться только уволившись.
— Россия — самое место для твоих экспериментов, — сказал мне папа, — вспоминал Майкл.
К моменту вашей встречи, впрочем, он уже успел вернуться из «места для экспериментов» и руководил здешним офисом из своей родной страны, наведываясь лишь изредка. Зато успел выучить разговорную речь и завести русских знакомых по всему миру. Ты попросил принести тебе вилку. С палочками рыба вывертывалась, получалась как живая. Твоей шутки на эту тему — «они ее так и не сварили» — Майкл не понял и возразил. Вы еще поговорили о родителях. Он рассказал:
— Однажды я спросил его: «Папа, почему ты ничего не коллекционируешь? Например, монеты?» — «Я коллекционирую долларовые купюры любого достоинства, сынок», — ответил отец и достал для наглядности несколько из кармана. «Но ведь они одинаковые, что же в них разного?» — «Номера, — ответил папа, — они никогда не повторяются». Он хорошо запомнил великую депрессию и не доверял банковским счетам, предпочитал нал.
Майкл знал кое-что и о тебе. Он утверждал даже, что вы виделись пару раз в компании ваших общих знакомцев, но ты не мог вспомнить его в ответ. Цитировал твою статью «Лотерейный выигрыш как религиозный феномен». Нет, нет, конечно же, не в том журнале. Где бы он мог его видеть? Упомянутые знакомцы прислали ему электронную версию. Еще он слышал об «Искуплении Преступления». Об этой так и не законченной рукописи опять же рассказали те, кто рекомендовал тебя как «нужного» и «нуждающегося». Раскольников помогает украденными старухиными деньгами бедствующему другу, они находят еще одного компаньона, основывают фирму, разводят завидную благотворительность. Трест «Лизавета» — Родион никому не открыл тайны этого названия — перебирается в Европу или даже в Америку и оттуда кормит голодающих, спонсирует вольнодумные газеты, книги, первые революционные партии. «Все равно все заканчивается бунтом с топорами!» — шумно веселился Майкл, соря рисом изо рта. Ты уже начал забывать этот замысел. Проект «Искупления» был признан «постмодернистским» и «прикольным», заказан, выплачена по контракту вперед треть гонорара. Но издателей смел дефолт 1998 года. Их офис исчез и более не возникал, а редактора подались кто в писатели речей для немых губернаторов, кто в гламурные оракулы скользких журналов.
Майкл купил тебя в спасительное и необременительное рабство, неопределенно отложившее твою смерть. Дал тебе в долг, сколько не дают, а точнее, заплатил твой долг без твоего участия, а еще точнее, перевел твой долг на себя. Ты теперь стал должен эту сумму ему, и он предложил ее отработать.
Вскоре в своем компьютере ты листал отсканированные страницы рукописи, у которой было только название романа не то цикла. «Либертариат». Да и оно со слов Майкла. Нигде не написано. Первое впечатление от присланных страниц: Семен Иванович Акулов — никому не известный авангардист-эмигрант, которого Майкл открыл и мечтал всемирно прославить, — любил, но не умел писать. В смысле самом буквальном. Акуловские строчки заполнены энцефалограммами мозга, сделанными тебе когда-то в душеспасительной клинике, а не словами, связанными из букв. Еще похоже на соединительные неровности, держащие вместе соседние части черепа. Показывал друг в морге. Ты наклонился там над покойницким столом с увеличительным стеклом в руках, чтобы рассмотреть и запомнить, как сделана голова.
Неровный край чужого безумия зазубренно и аккуратно бежал по десяткам листов. Бесполезно и смешно метаться в этом нервном бурьяне. Иногда мерещилась малая вероятность «коровы» или «банта», но это был ничего не стоящий самообман. Ты не смог бы утверждать даже, на каком языке Акулов думал, что пишет.
С тем же успехом Майкл мог сто раз прислать один акуловский лист, но нет, они не повторялись, эти раздавленные черви, порою рассеченные на предположительные порции — слова. Майкл считал такое графическое сердцебиение «русским почерком», а тебя избрал дешифровщиком. Откуда ты взялся в его сознании, не рассылавший никому резюме? Сработали рекомендации сокурсников.