Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру

Цветков Алексей Вячеславович

Городское утро. Старуха с двумя распухшими пакетами, набитыми стеклянным порожняком, выходя с помойки, обняла ничью собаку и лобызает ту промеж глаз. Пес стесняется.

Ты смотришь на свое окно первого этажа снаружи. Ниже есть еще одно окошечко, подвальное, нулевое, для кошек, точнее, от кошек, забрано сеткой. За сетку неизвестно как попала кока-кольная бутылка с неясным содержимым. С радиацией — подумалось тебе, когда впервые заметил. Такая не понадобится собаколюбивой старухе — пластик не сдают. С порчей. Скрючишься за год в этой комнате. Но отгибать сетку и устранять не будешь. Возможно, твое безволие на этот счет — первое следствие облучения, начальный результат порочной радиации. Или вымученное презрение к суевериям — надежда, что смысла в них не окажется? Ты смотрел еще в одну сторону: сквозь облака промышленного пара видны кирпичные нагромождения с абы как натыканными пятнами окон. Никогда больше мир таким

не будет. К окончанию ваших с Майклом дел все здесь заменит приятно окрашенная жесть, скользкий долговечный пластик, разноцветные плетения проводов и большие фасеточные стекла, насекомые глаза торгового гиганта, напоминающего о вторжении ино своими размерами и фигурой. Возможно, пятно, приходящее теперь каждый день, даже если каждый день менять ящик, есть нечто вроде излучения отравленной бутылки под окном.

И ходит где-то сейчас собака с поцелуем между глазами. Юмор Лемура

Крупный лемур. Из орхидей венок сполз с его уха несколько набок. Наблюдает из лесной темноты, как на пристани капитан Миссон устраивает дележ добра, присвоенного в море, между гражданами своей республики, которые в основном не жнут и не сеют, только часто рискуют, бросая крючья на чужую палубу и прыгая на веревках с ножами в зубах в объятья королевских подданных.

Лемур сидит в украденном у девушек венке из орхидей. Побоялись отнять, он для них — воплощение черта. Оседлал ржавеющий шлем с решетчатым скрипучим забралом, вонявший тут, под деревьями. Пристань: довольные добычей, стоя в воде по пояс или качаясь на плотах, хохочут и трясут над головой мешками. Лемур не умеет смеяться, даже улыбнуться для него — мука, ручками поднимает железный орех, внутри которого сохнет череп, и трясет своей погремушкой в зеленой ночи. Получается звук. Очень похоже на смех. 4

Кто электронно шлет сию сибирскую язву? Сегодняшнее могло бы оказаться микрофотографией, но чего? В журналах твоего детства часто загадывались такие загадки. Микрофотографии. Помнишь увеличенный хлеб, похожий на Луну, весь из кратеров-корон? Сегодня ты не получил никакого черепа — крыльев — вагин — цепей. Не можешь перевести с латыни сопутствующий пятну текст. Версии электронного переводчика напоминают бред или случайно написанные вместе слова. Одно ясно: тест, который невозможно пройти. Оно проявляется как кровавый автограф в кентервильском замке. Ты нажимаешь, чтобы прочесть про себя:

Майкл приравнивает постмодернизм к господству спекулятивного капитала над промышленным, по крайней мере, находит тут связь, обращает внимание, что правила постмодерна и триумф спекулятивного капитала утвердились одновременно. Тебе все равно, сам ли он угадал эту синхронность или заглянул в специальное американское место, куда обращаются желающие блеснуть теоретической оригинальностью. Вот еще, он недавно высказывал то ли свои, то ли акуловские взгляды: «Остранение это обнаружение отчуждения. Отчуждение господствует, но маскируется под воздух. Остранение это видимый, замеченный, увиденный воздух. Талант это способность видеть воздух, а точнее, способность его показывать».

Несколько времени Акулов зарабатывал, будучи платным герильеро в джунглях ныне уже не существующей испаноязычной страны. Ориентированный на Европу туристический бизнес с почти невинным обманом клиента. Сарбоннарии, и не только, любили приезжать целыми группами, чтобы поддержать гери- лью. Деньги «проводникам» они платили еще в Париже. Многие устраивали комитеты, собиравшие в своих странах на далекую, но красивую борьбу. После двухдневного перехода гостей по самым живописным местам, с водопадами и ананасами, европейские компаньерос поднимались на веревках в лагерь, где почти постоянно жили тридцать-сорок местных крестьян, счастливых от такой нетрудной работы. Европейские пришельцы путали это счастье на индейских лицах с революционным энтузиазмом и политической сознательностью. Крестьяне пели у костров старые песни и бормотали сказки о подвигах, ходили туда-сюда с важным видом и красными повязками на головах. Решитель но сжимали оружие и иногда даже тыкали мозолистый палец в томик Мао или Энвера Ходжи. На их знамени было написано все, что хотели прочитать дорогие гости. Порою в лагерь прибегали их дети, чтобы запечатлеться для левых европейских газет и фотовыставок. Здесь могли рассказать пару жутких небылиц о набирающей размах народной войне, пытках, изнасилованиях и упрямом подполье. Настоящая, не для туристов, герилья в этом районе, да и вообще в стране была вот уже два года как расстреляна, но об этом мало кто знал.

Акулову в тропическом театре досталась важнейшая роль — он изображал советского военного специалиста, тайно прибывшего из Москвы, чтобы поддержать восставших. Свободно говорил по-французски-английски, приправляя, где надо, русским матерком. Негласно дирижировал всем спектаклем. От этой роли тайного

руководителя герильи он был в восторге и в минуты «комиссарского откровения» делился с Реже, Полем или Люком «воспоминаниями» о таких же лесных и стреляющих днях на Кубе, потом во Вьетнаме. Намекал на свое знакомство с Че и на то, что команданте жив, бреет бороду в Киеве и скоро объявится, возможно, даже вот здесь. Предлагал бальзам, отгоняющий москитов — сеятелей «потной смерти». Сетовал на «сосуществование», которое выбрал Кремль, и критично отзывался о своей красной партии, забывшей «озарение 1917 года». По понятным причинам запрещал себя фотографировать. Революционное приключение заканчивалось ночным обстрелом врага: пятеро крестьян палили в воздух в ближайших кустах и громко требовали сдаваться. Особо неуемным гостям выпадал шанс побабахать в пустоту из ружья, убегая осыпающимся узким скальным путем, после чего наутро, в совсем уже не приспособленных для жизни гротах, у гостей возникало стойкое желание отбыть домой и организовать международную поддержку партизан там, в странах-метрополиях, а также рассказать человечеству правду о живой народной борьбе. Сценарии покруче, с потерей ориентации в лесу и сложным выходом из окружения, надобились редко. Акулов всегда импровизировал, чувствуя настроение прибывших. Крестьяне, конечно, были ненадежны, в том смысле, что откровенно задыхались порой от смеха у своих «партизанских» костров, но гостям это нравилось. «Они не теряют юмора и презирают смерть даже в столь драматическом военном положении. Участие в освобождении своего народа делает счастливым даже того, кто обречен, — делились с читателями „Юманите“ и „Либерасьон“ туристы-экзистенциалисты. — Страсть и жизнелюбие, помноженные на прогрессивную социальную теорию, делают герилью непобедимой». Акулов вел этот бизнес полтора года. Имел высокую доходность. Число туристов и пожертвований росло, но на выборах в столице победила какая-то новая партия, решившая не то запретить, не то взять под контроль «партизанский туризм». Семену пришлось вернуться в Штаты, осесть в Атаскадеро, купить приемлемый для американца дом. Собственно, после этого он, со слов Майкла, и занялся преимущественно литературой, которую ты «читаешь», и до конца дней считал ее основным своим занятием.

Те, кто знал о его «партизанском» прошлом, часто интересовались, что, кроме денег, имелось в виду, то есть за кого он на самом деле выступал? Акулов отвечал им агрессивной аполитичностью. Правые, по его мнению, это люди с переразвитой наблюдательностью, которым с трудом даются обобщения, слишком привязаны к пейзажным частностям и детективному сюжету, а левые, наоборот, умеют только обобщать, но близоруки — ничего вокруг не замечают конкретного. И первых и вторых Акулов считал недоделанными художниками. Художник это человек, который умеет все.

Майкл прислал тебе отсканированный призрак старого номера «Libertario», покрытый сплошь акуловскими пометками. Выделены там, насколько ты, пользуясь словарем, понял, не идеи и даже не образы, вроде «острозубой мышиной критики» или «империалистического рычания бумажных тигров», а самые идиотские терминологические выверты, которые, видимо, доставляли Акулову, если он вообще когда-либо дотрагивался до этой газеты, двусмысленное наслаждение чужой речевой невменяемостью. Он запоминал и смаковал «дырчатость потребления», «барабанную эксплуатацию», «муравьиный оппортунизм» и «невидимую кожу правящего класса», чтобы ботать потом на красном новоязе с евротуристами в «партизанской» сельве.

Конечно, ты набирал Акулова по искалке в сети. Ничего, кроме однофамильца гомеопата. Так ведь Семен Иванович и не публиковался прижизненно. К твоему удивлению, Майкл поделился парой английских ссылок, вероятненько состряпанных все тем же Майклом в форумах и чатах «какофонистов» и других эстетических меньшинств.

Некий ветеран арт-провокаций припоминает на форуме Семена Акулова как изобретшего «платье-телефон» и выставившего на подиуме «другой моды» одежду без манекенщиц. Эту одежду, как можно было додумать из туманных воспоминаний, демонстрировали роботы. Как выглядело и работало «платье-телефон» и где оно сейчас, а также в каком шкафу Акулов выставлял одежду для механических игрушек, выяснить не удалось. На этот счет никаких ссылок. Ты попробовал все возможные транскрипции его фамилии по-английски.

Дребезг окна. Сыплется стекло в комнату. Вбегаешь, нажимая свет. Ананас на полу. Невредимый. С одной стороны: бить стекла без повода неизвестно кому наугад — хулиганство явное. С другой стороны, метнули ананас все-таки. Не булыжник. Стекла вставлять, конечно, выйдет дороже, чем он стоит. Но стоит ли сводить все к одним деньгам? Ананас хотя бы можно съесть. Вырезать долю хоть сейчас вон тем, застрявшим в раме зеленоватым клином стекла. В пост их, кстати, есть не запрещено. Есть в этом стеклобитии и прилетевшем ананасе некое извинение за содеянное неудобство и даже попытка частичного возмещения ущерба.