Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру
Шрифт:
Итак, «работа с чужим текстом» обернулась химерой. Семен Иванович не видел, что писал. Возможно, вообще ничего не видел. И вообще ничего не писал. Просто колесил по бумаге то в экстазе, а то в пустой задумчивости. Вероятно, мы имеем дело с нервным расстройством, и каляканье помогало ему уняться. А может и хуже, с полным шизо, убегающим по бумаге от погони. Желая ответить на шутку шуткой, в первом же обратном письме Майклу ты спросил: не «Каракулов» ли полная фамилия автора? И предположил, что Семен Иванович скорее художник, вроде Поллока. И наобум отстучал первый же абзац, явившийся в голову:
«Он
Все, что можно себе представить, это кино, а не литература, а вы читаете книгу».
Через пару часов Майкл ответил, что вполне удовлетворен началом вашей работы и ждет продолжения. Когда будет нужно, вышлет еще копий, и заодно доволен тем, что ты, полемизируя с самим Акуловым, признаешь его «живописное зрение». Так он понял фразу про Поллока. А шутку про фамилию не уразумел по незнанию тюркского слова «каракули». «Не совсем ясный» почерк оправдал тем, что Акулов натирал в пальцах «графоманскую мозоль» и с трудом мог держать ручку. Много позже, когда работа дошла до половины, Майкл обмолвился: он объявлял тендер, долгое время ты был отнюдь не единственным «дешифровщиком», но вышел в финал и, в конце концов, обошел всех.
Кое-что ты, наверное, смог бы сказать, ну, например, по цвету акуловских чернил. Возможно, он, не отрываясь, марал свои орнаменты и лишь потом, через много дней, возвращался, чтобы уже другой, новой ручкой расставить крючки, точки над и черточки под, раскидать полипы вокруг змеящихся линий, выкорякать неузнаваемые подобия пунктуации, больше напоминающей телевизионную метель отключенного канала. Но копии приходят не цветные и ничего нельзя сказать.
— Никогда, — кричал сегодня, разгуливая по дворам, неизвестный, — никогда не готовы!
И опять, присев (ты отвел штору и смотрел на громкого сквозь стекла):
— Никогда! — сокрушенно умывая лицо пустыми руками. — Никогда не готовы!
В раскрытом, почти тебе не видном окне вчерашней мнимой Оли показалась фигура, вытянулась шея, кивнула голова, и сказал новый голос:
— Пусть жизнь научит!
После чего две руки с дребезгом окно затворили. Непонятно тебе, к кому это «пусть» относилось — к кричавшему на улице или внутрь квартиры. А мог быть и телевизор очень громко. Иногда нажимают на пульте случайно, и вздрагивает весь дом. Еще долго он сидел в твоем дворе на заднице — синие спортивные трусы надеты поверх обыденных брюк — и молча пересыпал песок из кулака в кулак. Батька Невермор — дал ты ему имя.
Пятно вполне могло быть почтовой шуткой такого вот крикуна.
Власть экономит на сумасшедших, отпуская их из специальных домов при первой же возможности. Из-за ее либерализма они столь часто и шатаются по дворам, голосят свое. Чтобы не оказаться одним из них, ежедневно прививай себе безумие в полезных для выживания дозах:
Научись не узнавать себя в зеркале. То есть, глядя туда, видеть перед собой скафандр. Устройство. «Контейнер», как выражаются многие американские сектанты. Таково твое первое
Что у тебя было до того, как ты начал «расшифровывать Акулова»? Как и у всех: заебавшая работа и заебавший отдых. Собачьи ночи и собачьи дни. Собачья смерть по собачьей причине ожидала в двух шагах.
Миниатюры, «восстановленные» тобою, — обрывки чужого и предположительного гения. Тебе подходит такая работа. До нее твое сознание напоминало знаменитый ковер, разрезанный на знамена захватившими дворец азиатами. Ты никогда не видел этот пазл собранным. Ты никогда не видел все куски. Попытки составить давали жалкий и жутковатый коллаж. Ты не знал, какие в центре, а какие с краю. На дворцовом ковре был скопирован пардуш, рай.
После Акулова это все стало воспоминанием. Отдельные флаги поползли друг к другу, свиваясь в объятиях. Благодаря «расшифровке» ковер начал срастаться. А «правильно» ли он срастается, это вопрос не опыта, а веры.
«В мире, помешанном на покупках и сексе, — писал Майкл, — в мире, боящемся только одного — утратить способность к этим двум действиям, в мире, прячущем эту свою помешанность и этот страх в религиозных сказках и захватывающих фильмах, единственное известное мне спасение для таких, как вы, — заняться абсолютной ерундой. Чем-то, на что не поймаешь женщин и что никому не продашь».
Майкл не договаривал в том письме главнейшего, обнуляющего весь смысл его пафосных рассуждений: спасительную ерунду должен кто-нибудь оплатить. Кто-то должен заказать и ожидать ее. С тобой так и вышло. Майкл намекал на себя, надеясь на твою догадливость.
Сесть к приятно хрустящим пластиковым буквам и выстукать привычное: Ghbdtn? Vfqrk, чтобы так же привычно стереть. Говорит Фюрер
Я точно помню это место. Купил здесь тогда винил — одна сторона с речами Гитлера, на другой Геббельс, — продавался в конверте группы «Витамин».
— Хочешь знать, как говорит фюрер? — подмигнул мне страшно рискующий продавец, и я не смог сказать «нет». Я слушал их, жаль, нельзя обе стороны сразу. Не знал языка, но понимал, вокруг чего крик. Представлялось так: две высокопоставленные немецкие Н.
У обоих завязанные глаза. Две опасные бритвы в руках. Каждый ощущает второго как гастрономическую редкость, стоящую жизни. Машут лезвиями, каждый в своей шелковой темноте, надрываются, кричат, нанося и получая колюще-режущие поцелуи. Парный танец. «Японское танго» на криминальном жаргоне.
Я не был на этом месте слишком долго. Теперь тут продают обои любых сортов. Растроган неизвестно зачем, я купил себе один закатанный в пленку рулон и иду с ним под мышкой, будто с неким оружием, горном или зрительной трубой. Если прилежно всмотреться в мои новые обои, различишь среди кристаллов и перьев орнамента аккуратно повторенные свастики.
Я слушал фюреров, и от их голосов у меня выпаривались из пор золотые крупицы. Я их потом замечал, включив свет, скатывал ладонью в коробок, продавал кому надо и жил на это. Такой был винил полезный. А коммунальной соседке говорил, это я слушаю немецкое радио. Учу язык. Она удивлялась. Давно умерла. С рулоном не всем заметных свастик я марширую через город, забывший меня, как забыли все о виниле. 3