Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру
Шрифт:
— Он нужен, как испытательная жертва. Как личинка, из которой получится не запланированное никем. Однажды он щелкнет правильно.
— Давайте обсудим дело.
— В прошлый раз мы решили заняться прижиганием технологов, разработать точный сценарий этой терапии и перечислить вероятные проблемы.
— Принципиально ли решено прижигать только технологов, оставив в покое их хозяев?
— Пока что да. С киванием на хозяев нужно однажды покончить. Каждый, кто участвовал в производстве спектакля, отныне платит. Фразы «я просто делал свою работу» или «мне нужно было кормить семью» станут надежными пропусками в человеческий ад.
— Самой
— Справедливость важнее славы. Да и славы у нас достаточно. Чем меньше ее будет, тем лучше. Ничего пока не готово к тому, чтобы движение «Приматы России» всерьез заявило о себе и было вписано в человеческие бюллетени.
— Лично я не против того, чтобы прижигание было присвоено, ну, например, бородатыми борцами с «греховным эфиром кафиров». Сейчас такое отвлечение внимания от приматов вполне полезно.
— Тем более, что наше досье на каждую мишень будет разослано. Вина каждого технолога будет внятно названа на нескольких языках.
— Итак, перейдем к сценарию. Все ли из здесь присутствующих знают, из чего делается обезьяний порошок, и понимают принцип его действия? Что именно он меняет в человеке? Что именно после прижигания становится невозможным? 9
— Ты хочешь, чтобы я поверил, что они так прямо и пишут про «кафиров»: блокировать, захватывать, взрывать, не жалеть, смерть как избавление? — спрашивал Глеб.
— Я не хочу, — отвечал Шрайбикус, — чтобы мне на голову ночью рухнула крыша, а вчера она упала очень многим. Они жили всего лишь в двух остановках метро от моего дома.
— Я просто говорю, что это срочно обнаруженное письмо бородатых братьев с приговором всем нам не очень похоже на настоящее. Ты же сам столько пишешь, тебе кажется, оно настоящее?
— А дома настоящие взрываются, как ты думаешь? Мне сложно представить себе пиарщика, который сочиняет эту жуть про смысл звезды и полумесяца на пальмовом флаге. Похоже не на предвыборный заказ, а на искренний бред.
— Ну тогда ты больше не пей, — пытается шутить Глеб, придвигая к себе чужую банку с пивом, — а то завтра они пустят вирус, поражающий тех, у кого алкоголь в крови.
— Ну ты-то уже выпил?
— Да, и скажу тебе, от такой дряни, знаешь, сны плохие могут присниться. А можно и вообще не проснуться.
— Есть пишущий сны, — ответно шутит Шрай (он вообще не любит быть серьезным, «это испепеляет»), — пишущий сны нам
и шлет их в голову, как эсэмэски, а то, что ты ешь-пьешь тут ни при чем. Если ты кого-то увидел там, — Шрай стучит себя по бейсболке, — значит, ты уже готов получить такой сон, а не из-за того, что принял какое-то снадобье.
На бейсболке Шрая желтым стильное признание: Idiot.
— За Всевышнего, чтобы он нас помиловал! — поднимает Глеб банку над головой.
— Мы не так много для него делаем, чтоб на него рассчитывать, — отвечает Шрайбикус, — я там ехал сегодня, кстати. Разбирают плиты, людей уже вывезли, конечно. Ты знаешь, какой этот бетон горький? Ломаный и горький, как сухая желчь. Смотришь и чувствуешь желчь на языке.
— Ну и что ты думаешь про письмо?
— Не только люди пишут письма.
— Кто еще?
Шрайбикус вспомнил Сафру.
Дух Сафры писал прямо на теле Жанны. Она жила двумя этажами выше, когда Шрай еще учился в школе, и за несколько советских рублей показывала желающим свое шоу. Нужно написать на бумаге вопрос и сжечь записку, никому не говоря, что в ней. Жанна брала еще теплый пепел и медленно втирала его между локтем и ладонью. Проступали печатные буквы, целые слова, а иногда фразы. Чтобы проверить, в чем фокус, Шрай ходил вместе с Жанной в ванную и следил, как она моет руку. Не царапает ли на коже незаметно, не мажет ли клейким? Ей приходилось мыть по десять, а то и по тридцать раз. Все хотели спросить Сафру. Сафра, считали все, был дух. Жанна не рассказывала, откуда у нее связь с ним. Свое имя дух писал сам всегда в начале беседы. Иногда он отвечал очень точно, но чаще непонятно что. Шрай спросил в записке имя своей будущей жены, но получил кривое слово, которое никто не смог прочитать. В следующий раз он спросил: «2 умножить на 2?» и на розовой стертой коже увидел черную крупную четверку. Жанна и посвященные в ее культ подростки собирались на кухне Шрая, когда не было родителей. Потом она уехала. Ее мама говорила, вышла замуж за пекаря в другой город. Иногда Шрай пишет вопрос, сжигает бумажку и старательно втирает тьму в себя, а потом долго вглядывается. Как она это делала?
Ничего подобного Глебу он не рассказывал никогда. Он и сам считал Сафру воспоминанием, которое имеет меньше прав на реальность, чем сон.
— Кто еще? — повторил Глеб.
— Весь мир — это сообщения, — процитировал Шрай модную чушь.
И они запели вместе с радио известную песню:
И что-то говорит вода в трубе,
Но только не тебе, не нам, не мне!
Но что-то говорит самой себе,
И значит не твоя вода в трубе!
А спев, пожали друг другу руки и дружно сказали «НЕ». Был у них такой маленький обряд.
— Знаешь, каковы мои планы до тридцати трех лет? — поделился Шрай. — Я рассчитываю на литературный успех. Если не выгорит и в тридцать три никакого успеха не почувствую, займусь с головой более ощутимым — политика, аналитика, собственное издательство. К сороковнику станет ясно, насколько это получилось и нравится. Если не очень, уйду в какую-нибудь коммуну-монастырь, вокруг которой пейзаж покрасивее, подальше от города, буду там руками работать и вести бортовой журнал.
— Ты не останешься там, вернешься, это будет просто реабилитационный центр для неудачника, — сказал Глеб.
— Ну тогда сделаюсь культовым бомжом с гаремом из первокурсниц, вчера приехавших в Москву.
Сказав про первокурсниц, Шрай перенесся в институтские дни, когда он ушел из дома и жил в общежитии, незаконно попадая туда через второй этаж. Много занесенного табачным пеплом бетона, сквозняков и мутных стекол, за которыми гудроновые крыши в снегу. На рассвете полагалось вылезать на гудрон и танцевать на краю музыку, игравшую только в твоей голове. Несчастных и счастливых любовей там было много, невсерьез задетых лезвием вен, наигранных обмороков, расстроенных гитар, запаха жареной селедки, которую из года в год бросали на сковородки общей кухни студенты-латиносы, несмертельных венерических болезней и первых компьютерных вирусов, академических отпусков, антидепрессантов, которые сходили за наркотики, потому что про наркотики все больше говорили, читали, писали, чем пробовали. Короче, всего того, что должно быть на полке «студенческая юность» в жизни и голове обывателя с дипломом. Было ли там лучше, чем здесь-сейчас? — спросил себя Шрай и мгновенно ответил — нет, там было столь же отвратительно, как и здесь, такой же играл внутри минорчик, и эта отвратительность по-прежнему заставляла сочинять нечто другое и занимательное.