Королева Марго
Шрифт:
— Сир, ваше величество поймет с первого слова: моему другу известно во всех подробностях, как пытались отравить его высочество принца Конде.
— А разве принца Конде пытались отравить? — спросил Генрих с прекрасно разыгранным изумлением. — В самом деле?.. Когда же?
— Неделю назад, сир.
— Какой-нибудь его враг?
— Да, — отвечал Рене, — враг, которого знаете вы, ваше величество, и который знает ваше величество.
— Да, да, мне кажется, я что-то слышал, — ответил Генрих, — но я не знаю никаких подробностей, которые ваш друг собирается мне рассказать, так расскажите сами.
— Хорошо! Принцу Конде кто-то прислал душистое яблоко; но, к счастью, в то время, когда принесли яблоко, у принца находился его врач. Он взял у посланного яблоко и понюхал его. Два дня спустя у врача появилась гангренозная язва с кровоизлиянием, которая разъела ему все лицо, — так поплатился он за свою преданность или за свою неосторожность.
— Но я уже наполовину католик, — ответил Генрих, — и, к сожалению, утратил всякое влияние на принца Конде; так что ваш друг напрасно обратился бы ко мне.
— Ваше величество, вы своим влиянием можете быть полезны моему другу не только в отношении принца Конде, но и в отношении принца Порсиана, брата того Порсиана, который был отравлен.
— Знаете что, Рене, — вмешалась Шарлотта, — от ваших рассказов пробегает мороз по коже! Вы зря хлопочете. Уже поздно, а от вашего разговора веет могилой. Честное слово, духи ваши интереснее.
И она снова протянула руку к коробочке с опиатом.
— Мадам, — сказал Рене, — вы собираетесь испробовать опиат, но, прежде чем это делать, послушайте, как могут злонамеренные люди воспользоваться подобными вещами.
— Рене, — вздохнула баронесса, — сегодня вы просто зловещи.
Генрих нахмурил брови; ему было ясно, что Рене преследует какую-то цель, но какую, оставалось пока неясным; поэтому он решил довести разговор до конца, хотя он и возбуждал в нем скорбные воспоминания.
— А вы знаете подробности отравления и принца Порсиана? — спросил Генрих.
— Да, — ответил Рене. — Было известно, что по ночам он оставлял гореть лампу, стоявшую около его постели; в масло примешали яд, и принц задохнулся от испарений.
Генрих стиснул похолодевшие пальцы.
— Таким образом, — тихо сказал он, — тот, кого вы зовете своим другом, знает не только подробности этого отравления, но и того, кто это сделал.
— Да, поэтому-то он и хотел узнать от вас, можете ли вы повлиять на здравствующего принца Порсиана, чтобы он простил убийце смерть своего брата?
— Но я наполовину еще гугенот и, к сожалению, не имею никакого влияния на принца Порсиана: ваш друг обратился бы ко мне напрасно.
— А что вы думаете о намерениях принца Конде и принца Порсиана?
— Откуда же мне знать их намерения? Насколько мне известно, Господь Бог не наградил меня особой способностью читать в сердцах людей.
— Ваше величество, вы могли бы спросить об этом самого себя, — спокойно произнес Рене. — Нет ли в жизни вашего величества какого-нибудь события, настолько мрачного, что оно могло бы подвергнуть испытанию ваше чувство милосердия, какое бы болезненное действие ни оказывал на ваше великодушие этот пробный камень?
Даже Шарлотта вздрогнула от одного тона, каким были сказаны эти слова; в них заключался столь ясный, столь прямой намек, что баронесса отвернулась, скрывая краску смущения и не желая встречаться взглядом с Генрихом.
Генрих сделал над собой огромное усилие; грозные складки, набегавшие на его лоб, пока говорил Рене, разгладились, благородная, сжимавшая его сыновнее сердце скорбь сменилась раздумьем.
— Мрачного события… в моей жизни?.. — повторил Генрих. — Нет, Рене, не было; из времен юности я помню только свои сумасбродство и беспечность, а вместе с ними — неудовлетворенные, более или менее мучительные нужды, ниспосланные всем людям потребностями нашей природы и Божьим испытанием.
Рене тоже сдерживал себя и пристально взглядывал то на Генриха, то на Шарлотту, как будто стараясь расшевелить первого и удержать вторую, так как Шарлотта, чтобы скрыть свое смущение, вызванное этим разговором, опять села за туалетный столик и протянула руку к коробочке с опиатом.
— Короче говоря, сир, если бы вы были братом принца Порсиана или сыном принца Конде и кто-нибудь отравил бы вашего брата или убил вашего отца…
Шарлотта чуть слышно вскрикнула и поднесла опиат к губам. Рене видел это, но на этот раз ни словом, ни жестом не остановил ее, а только крикнул:
— Ради Бога, молю вас, сир, ответьте: если бы вы были на их месте, что сделали бы вы?
Генрих собрался с духом, дрожащей рукой вытер со лба капельки холодного пота, встал во весь рост. Шарлотта и Рене затаили дыхание; в полной тишине Генрих ответил:
— Если бы я был на их месте и если бы я был уверен, что буду царствовать, то есть представлять Бога на земле, я сделал бы то же, что и Бог, — простил бы.
— Мадам, — воскликнул Рене, вырывая опиат из рук баронессы, — отдайте мне эту коробочку! Я вижу, мой приказчик принес ее вам по ошибке; завтра я вам пришлю другую.
V
НОВООБРАЩЕННЫЙ
На другой день предстояла охота с гончими в Сен-Жерменском лесу.
Генрих Наваррский приказал, чтобы к восьми утра была готова — то есть оседлана и взнуздана — маленькая беарнская лошадь, которую он собирался подарить баронессе де Сов, но предварительно хотел проехать на ней сам. Без четверти восемь лошадь стояла на дворе. Ровно в восемь Генрих вышел во двор.
Лошадь, несмотря на небольшой рост, сильная и горячая, прыгала на месте и потряхивала гривой. Ночью подморозило, и тонкий ледок покрывал землю.
Генрих Наваррский собрался перейти через двор к конюшням, где его ждал конюх с лошадью, но когда он поравнялся с часовым в форме швейцарского солдата, стоявшим у дверей Лувра, этот солдат сделал ему «на караул» и сказал:
— Да хранит Бог его величество короля Наваррского!
Услышав такое пожелание, а главное — голос, который произнес эти слова, Генрих вздрогнул. Он обернулся и отступил на шаг.