Королева Виктория
Шрифт:
Освободившись от гнетущего давления «старого лицемера» и поддавшись льстивым обещаниям Бенджамина Дизраэли, королева стала больше времени и сил уделять вопросам политической и общественной жизни и все чаще уступала Джону Брауну и другим влиятельным людям, которые подталкивали ее к более активной социальной позиции. Иначе говоря, королева стала делать то, на что ее раньше никто не мог сподвигнуть. «Дизраэли нашел подход к королеве, — говорил по этому поводу Генри Понсонби. — Мне кажется, что он говорит загадками... прикусив язык... демонстрирует безграничную любовь и преданность. Он чрезвычайно умен. На самом деле намного умнее Гладстона».
Королева прекрасно осознавала хитрость и подкупающую лесть, которые Дизраэли так эффективно использовал для оказания на нее давления и получения нужных себе результатов. Фактически он пытался
Однако несмотря на всю свою лесть и убедительный тон, Дизраэли далеко не всегда удавалось добиться от нее уступок. Часто он вынужден был соглашаться с королевой и подчиняться ее решениям. Так произошло, например, при обсуждении законопроекта об отправлении общественных культов. Дизраэли сделал все возможное, чтобы отложить обсуждение законопроекта в парламенте, а королева настояла на том, что его нужно срочно принимать, чтобы хоть как-то ограничить внедрение папистской практики в деятельность англиканской церкви. Она также одержала верх в споре с Дизраэли по поводу закона о королевских титулах, который давал королеве реальную возможность называть себя императрицей Индии, несмотря на крайне неблагоприятную политическую ситуацию в мире.
Откровенно говоря, королева давно вынашивала идею присовокупить этот титул к числу ее традиционных титулов и тем самым уравнять себя с такими уже известными императорами, как германский кайзер или российский император. Тем более что отношения с Российской империей заметно ухудшились из-за событий на Дальнем Востоке. Королева не без оснований считала, что титул императрицы повысит не только ее собственный статус в мире, но и станет знаменательным наследством для детей. «Я — императрица, — заявила она однажды в 1873 г., хотя на самом деле таковой не являлась, — и в частных разговорах меня нередко называют императрицей Индии». Почему же в таком случае, недоумевала королева, она не может претендовать на «официальное признание этого титула»? Словом, она чувствовала, что может добиться такого решения, и хотела получить для этого «всю предварительную информацию».
Дизраэли не выступал против этой идеи как таковой, но считал, что обсуждение данного законопроекта в настоящее время крайне опасно, поскольку оппозиционная либеральная пресса может раздуть из этого такой скандал, что расхлебывать придется многие годы. Но он очень не хотел разочаровывать свою «фею» и дал указание лорд-канцлеру внести дополнение в речь королевы и поставить упоминание об этом титуле сразу после того параграфа, в котором говорилось о предстоящем визите принца Уэльского в Индию. Таким образом, «то, что могло показаться личными амбициями и капризным тщеславием, теперь выглядело неким подобием глубокой и хорошо продуманной государственной политики».
Борьба за утверждение этого законопроекта была долгой и утомительной. Страдавший от подагры, астмы и бронхита Дизраэли просто валился с ног, отдав этой борьбе все свои силы. И победил. 12 мая 1876 г. королева Англии была официально провозглашена императрицей и отныне получила возможность с гордостью подписывать все государственные документы словосочетанием «королева и императрица».
Вполне удовлетворенная своим новым титулом, королева чуть позже пришла в восторг от очередного подвига своего премьер-министра. Взяв в долг у барона Ротшильда четыре миллиона фунтов, Дизраэли воспользовался тем, что палата общин была распущена на каникулы, и купил от имени правительства ее величества у обанкротившегося египетского хедива акции Суэцкого канала. «Все наконец-то решено, — с триумфом сообщал Дизраэли королеве. — Вы получили этот канал, мадам». Приняв с благодарностью столь щедрый подарок, королева сочла покупку акций примером самоотверженной деятельности своего премьер-министра, направленной на повышение роли страны в мировых делах. Кроме того, это был и еще один «удар по политике Бисмарка». В том, что Дизраэли намного превосходит престарелого Гладстона, королева убедилась и во время разрешения многочисленных проблем на территории огромной, но уже заметно
Дизраэли был совершенно равнодушен к судьбам угнетенных народов Османской империи и к их борьбе за освобождение от турецкого ига. Именно поэтому он и не проявлял сколько-нибудь значительного интереса к сообщениям о преследовании и угнетении христианских народов на территории империи. Его гораздо больше интересовали происки других держав на территории Турции и их возможное вторжение, поскольку это могло ослабить влияние Великобритании в этом районе. Когда в Лондон пришли срочные сообщения о массовой резне болгарских крестьян турецкими войсками, Дизраэли отмахнулся от них и назвал «болтовней бездельников в кафе». А такие слова, как «зверства», «убийства», «резня», он предпочитал всегда брать в кавычки, показывая тем самым, что они являются выдумкой чересчур эмоциональных журналистов.
Что же касается королевы, то она поначалу отнеслась к этим сообщениям с большей серьезностью. «Она не любит турок, — говорил по этому поводу Генри Понсонби, — а теперь просто ненавидит их из-за сообщений об учиненных ими зверствах». Однако Гладстон заставил ее изменить свою позицию по этому вопросу. Он также был в ярости от жестокой политики турецких властей в отношении христианских народов и решил, что настало время извлечь хоть какую-то выгоду из своей отставки. В знаменитом памфлете «Болгарский ужас и Восточный вопрос», в котором Гладстон назвал турок «самой антигуманной нацией человечества», содержались вполне реальные факты жестокого обращения турок с подвластными им народами Балканского полуострова. Памфлет разошелся тиражом более 200 тысяч экземпляров и вызвал среди англичан бурю негодования. По всему Лондону прокатилась волна митингов протеста и собраний общественности в защиту жертв турецкого террора.
Прекрасно понимая, что страстный протест Гладстона гораздо больше соответствует господствующим настроениям в стране, чем его собственный неприкрытый цинизм, Дизраэли назвал памфлет Гладстона «презренным произведением», «злонамеренно лживым пасквилем» и «продуктом беспринципного маньяка, возможно, более опасного, чем весь болгарский ужас». Королева придерживалась примерно такого же мнения и назвала Гладстона «полоумным человеком» и «сумасшедшим смутьяном», который разжигает общественные страсти и подталкивает страну к войне. А его поведение она расценила как «антиобщественное» и «просто позорное». Турки, которые раньше воспринимались как угнетатели христианских народов и жестокие тираны, теперь представлялись королеве главными защитниками своей страны от происков русских — традиционных защитников угнетенных братьев-славян. И в своей ярости против русских, на совести которых лежит вся ответственность за массовую резню в Болгарии, королева стала более агрессивной и воинственной. Она открыто обвинила Россию в попытке захватить Ближний Восток и установить там свои порядки. Дабы продемонстрировать свою поддержку «имперской политики» своего премьер-министра и еще раз опорочить «сентиментальную эксцентричность» престарелого Гладстона, она не только согласилась открыть работу парламента в феврале 1877 г., но и демонстративно отправилась на званый обед в Хьюнден-Манор — загородный дом Дизраэли, что в графстве Букингемшир. Этот визит, получивший широкую огласку, был устроен прежде всего в отместку Гладстону, который называл Дизраэли «наглым и высокомерным евреем», а его загородный дом — «еврейским гетто».
По мере того как страсти накалялись и грозили превратиться в самые ожесточенные политические баталии за всю историю Англии, премьер-министр Дизраэли занимал все более антирусскую позицию. Он объявил, что военные ресурсы страны практически неистощимы и могут быть в любой момент использованы для защиты национальных интересов от любых врагов. И если Англия вступит в войну, то будет воевать до тех пор, пока не добьется выполнения поставленных целей. И тем не менее войны Дизраэли не хотел, а военную риторику использовал в качестве фактора политического давления на противников как внутри страны, так и за ее пределами. Словом, он предпочитал угрожать войной, а не вести ее, и очень надеялся, что этого будет вполне достаточно для реализации своих внешнеполитических целей. Что же до королевы, то она проявляла гораздо меньшую сдержанность, ее настроение выражала популярная в то время песенка, написанная на злобу дня и исполняемая практически в каждом музыкальном зале страны: