Королева Виктория
Шрифт:
Примерно с такой же неохотой королева встречала и короля Швеции, который был вынужден остановиться в шведском посольстве, и итальянского принца Умберто, которому сказали, что в Виндзорском дворце нет свободных комнат, и ему пришлось остановиться в городской гостинице, и египетского хедива [53] Исмаила, которому все же предоставили возможность переночевать в одной из тесных комнатушек Виндзорского дворца, но только потому, что у него было очень мало сопровождающих лиц. При этом королева решительно заявила, что не собирается развлекать дорогих гостей и уж тем более устраивать им пышные приемы. «Я просто не в состоянии, — заявила королева, — принимать за свой собственный счет и в своем собственном дворце всех важных зарубежных гостей, которые прибывают в Англию в поисках развлечений и отдыха».
53
Это был единственный пример самого настоящего страха членов семьи за жизнь королевы.
В 1873 г. королеву с большим трудом уговорили принять персидского шаха, что, по мнению премьер-министра Гладстона, было делом чрезвычайной государственной важности. Генри Понсонби позже отмечал, что королева сильно нервничала перед началом этого визита и постоянно повторяла, что правительство должно выделить дополнительные средства для организации приема столь важного гостя. При этом она долго выясняла, на каком основании его называют «императором». «Потому, ваше величество, что он носил титул шахиншаха», — пояснил Понсонби. «Ну, этого еще недостаточно, чтобы именовать его императором», — возразила королева, и Понсонби пришлось вычеркнуть это слово из программы визита. После этого королева еще дважды меняла окончательную дату военного парада, который должен быть проведен в честь персидского шаха в Королевском парке.
Генри Понсонби позже признал, что королева имела некоторые основания для беспокойства. До Лондона уже дошли сообщения, что «нецивилизованное поведение» шаха, его «привычка вытирать жирные руки об одежду стоящего поблизости слуги или любого другого человека», принесение в жертву петуха на рассвете — все это доставляло массу неприятных минут, и нужно было во что бы то ни стало избежать скандала. Тем более что шах практически не умел пользоваться ножом и вилкой и имел мерзкую привычку пить чай прямо из чайника. По Лондону ходили слухи, что шах решил оставить дома трех жен, а остальные жены были включены в состав его делегации. Стало быть, нужно было обеспечить соответствующее помещение, где они могли бы услаждать своего царственного повелителя. Кроме того, персидский шах имел привычку обедать в гордом одиночестве, предпочитал зажаренные на открытом огне мясные блюда, а вместо стола использовал персидский ковер ручной работы. «С этой целью, — строго предупредили всех слуг и придворных, — в непосредственной близости от зала приемов должен находиться подходящий ковер, если вдруг его слуги станут искать место для обеда». После отъезда шаха ковер был обнаружен с огромными прожженными дырами. «Стоит также ожидать,— сообщал британский посол в Берлине, — что персидский шах может во время беседы положить руку на спинку королевского кресла, сунуть пальцы в тарелку или вынуть недожеванный кусок мяса изо рта, чтобы внимательно осмотреть его и отправить обратно в рот. А если кусок ему по какой-либо причине не понравится, то он вполне может швырнуть его на пол. Но и это еще не все. Придворным королевы сообщили, что персидский шах может сделать весьма неприличное предложение кому-либо из понравившихся ему придворных дам и даже попытаться применить силу, если она ему откажет. Правда, до этого дело не дошло, но во время представления шах действительно присмотрел себе баронессу Бердетт-Куттс, долго смотрел ей в глаза, а потом с большим трудом произнес всего два слова, которые он знал по-французски: «Quelle horreur!» («Какой ужас!»)
На самом же деле оказалось, что персидский шах не такой уж и дикарь, как опасалась королева. Он был довольно высокого роста и при этом совсем не толстый, весьма приятной наружности и чрезвычайно подвижный. Держался с достоинством, но без всякого самолюбования. Поначалу было заметно, что королева чувствует себя смущенной, пока они сидели друг против друга в большой гостиной Виндзорского дворца в окружении британских и персидских принцев и принцесс, но позже она немного освоилась и стала вести себя более раскованно. Этому во многом способствовала и чрезвычайно открытая и добродушная манера поведения персидского гостя. Он же, напротив, не ощущал никакого замешательства и вел себя весьма непринужденно, но вместе с тем и достаточно прилично. Кроме того, шах не демонстрировал никакого желания хватать руками куски мяса и вообще предпочитал есть фрукты и запивать их водой со льдом, которую подносили ему его слуги. Одежда шаха была вся увешана драгоценными камнями, и даже вместо пуговиц на его экзотическом халате ярко сверкали крупные рубины. Пышный головной убор был просто усеян огромными бриллиантами, а на эполетах мерцали не меньшего размера изумруды.
Правда, и королеве было чем похвастаться. Она надела самое дорогое платье, украшенное бриллиантами и жемчугом. На ее короне красовался самый крупный в мире бриллиант «Кохинор». Поэтому, когда со временем королева сообразила, что персидский гость так и не смог перещеголять хозяйку, она понемногу успокоилась. По совету принца Уэльского королева посвятила шаха в рыцари ордена Подвязки, хотя он и был мусульманином, а он, поцеловав королеве руку, преподнес ей два персидских ордена, украшенных большим количеством драгоценных камней. При этом великий визирь шаха деликатно придерживал корону королевы, чтобы она не упала на пол. Кроме того, королева подарила шаху свою миниатюру в бриллиантовом обрамлении,
46. ФРЕЙЛИНЫ КОРОЛЕВЫ
«Я не просто расстроилась, я рассердилась. Никак не ожидала, что моих фрейлин будут уводить у меня из-под носа».
Такие волнения, которые королеве пришлось пережить во время визита персидского шаха и турецкого султана, происходили в Виндзорском дворце крайне редко. И все же к 1873 г., когда ее посетил шах, ей каким-то образом удалось преодолеть почти все печальные последствия утраты мужа. Королева стала чаще улыбаться, иногда даже весело смеялась, снова начала записывать в дневник самые разнообразные веселые истории, приключившиеся с ней во дворце или за его пределами. Кроме того, она опять играла на фортепьяно, хотя все мелодии были довольно грустными, а ее письма старшей дочери стали не такими тоскливыми. Она даже вернулась к своим любимым танцам, хотя танцевала как «кастрюля» (по выражению немецкого принца, который плохо знал английский язык и не мог высказаться более деликатно). Королева теперь с удовольствием рассказывала придворным смешные истории, вызывая всеобщий смех. Так, например, однажды она рассказала, как когда-то ночью открыла окно и выглянула, чтобы полюбоваться звездным небом, а стоявший под стеной дворца стражник решил, что это одна из служанок, и «начал осыпать ее весьма специфическими нецензурными выражениями. Королева сразу же закрыла окно, но потом долго смеялась над этой историей». Иначе говоря, королева даже в таком возрасте оставалась по-прежнему симпатичной и обаятельной, а Рэндалл Дэвидсон называл ее «просто неотразимой».
Однако воспоминания о покойном принце Альберте все еще доставляли ей немало душевных переживаний и не позволяли вернуться в прежнее беззаботное состояние. Принц-консорт всегда требовал от супруги высокой морали в отношении к другим людям, и она старалась следовать этому совету в делах и в мыслях. Чтобы полностью удовлетворять ее строгим требованиям, те люди, которые по рождению или по должности вынуждены были вступать с ней в контакты, старались быть не только предельно честными и откровенными, но и не чувствовать за собой никакой вины за прошлые прегрешения. Другими словами, своими действиями и поступками им необходимо было подтверждать те правила, которые королева установила для придворных. Джентльмены, к примеру, всегда должны быть одеты в черный фрак, причем не только в Виндзоре, но и в Осборне и Балморале. А фрейлинам строго-настрого запрещалось принимать в своих комнатах мужчин, даже если это были родные братья. Все развлечения должны были происходить в гостиной комнате на первом этаже, и фрейлинам наказывалось вести себя как самым благовоспитанным светским дамам, причем не только на словах, но и на деле. Так, например, одна из фрейлин как-то пожаловалась королеве на ревматические боли в ногах. Королева посмотрела на нее укоризненно и сказала, что в годы ее юности настоящая леди не могла признаться вслух, что у нее «есть ноги». Другая фрейлина, которая слишком увлекалась косметикой, тоже вызвала нарекания со стороны королевы. «Даже дорогой генерал Грей может подтвердить мои слова», — строго заметила королева, обращаясь к фрейлине. Однако когда генералу передали ее слова, он недовольно насупился и сказал, что «дорогой генерал Грей» ничего подобного делать не намерен, так как ничего не смыслит в подобных делах.
Помимо безупречного поведения, восьми фрейлинам королевы требовалось еще много чего для соответствия своему высокому положению. Они получали 300 фунтов в год и были разделены на пары, каждая из которых должна была проводить с королевой не менее трех месяцев в году. При поступлении на эту важную придворную должность они, как правило, подвергались строгому допросу. Так, например, Мари Адин при назначении ответила на следующие вопросы:
«1. Могу ли я говорить, писать и читать по-французски и по-немецки?
2. Умею ли играть на пианино и смогу ли играть дуэтом с принцессой Беатрисой?
3. Могу ли ездить верхом?
4. Была ли я помолвлена раньше и собираюсь ли выходить замуж в ближайшее время?»
Среди прочих требований особое внимание уделялось умению шить и вязать на спицах, рисовать и хорошо знать правила самых разнообразных карточных игр. От фрейлин требовалось умение вести светские разговоры, поддерживать беседу, развлекать гостей за обеденным столом, ухаживать за королевой и составлять ей компанию в прогулках пешком и на лошадях. Кроме того, они должны были быть предельно честными и никогда не вести дневник, куда могли попасть сведения о внутренней жизни королевского двора.
Само собой разумеется, ни одна из фрейлин, как, впрочем, и другие придворные дамы, не могла выйти замуж, не получив для этого предварительного одобрения королевы. Когда Джеймс Рид, который в 1881 г. был назначен одним из персональных врачей королевы, а в 1895 г. был произведен в рыцарское звание, имел неосторожность самочинно оформить помолвку с Сьюзан Бэринг, дочерью лорда Ревелстока и одной из наиболее преданных фрейлин королевы, та была в шоке от случившегося. В течение нескольких недель она отказывалась официально объявлять эту помолвку действительной, в то время как Рид жаловался своей невесте, что это «просто смешно, когда люди ведут себя как маленькие дети».