Королева Златого Леса
Шрифт:
А потом выпила чашу его крови до дна.
Глава двадцать девятая
Год 120 правления Каены Первой
В кромешной темноте палящее дыхание Тварей Туманных оставляло ожоги на тех местах, где должна быть кожа, но остался только яд. Они ходили, мягко ступая своими кошачьими лапами, по кругу. Из бессознательности вырывались хриплые крики — но теперь смерть смешалась с обглоданными костями.
Она попыталась поднять голову. Руки — всё ещё в кандалах, распятие, словно для последнего Вечного,
Ни имени. Ни памяти. Ни боли.
Она чувствовала, как Твари, во мраке напоминающие просто пушистых кошек, окружили её странным хороводом, как ступали своими лапами по ядовитым палицам, брошенным на полу, но не шипели от боли. Они — потерянные души, и ей быть рядом с ними, осклабиться, чтобы по клыкам стекал невидимый яд, и броситься вперёд, перегрызть горло тому дыханию впереди, за решёткой…
Мир в темноте виделся иначе. В нём больше не было пылающей кожи. В нём больше не было боли, оседавшей где-то на дне её души вместо поразительного крика — только тяжёлые попытки сделать вдох. Сколько минут у неё и на это не хватало силы? Человек может прожить от минуты до трёх. Они пробовали.
Она не знала, откуда появилось это осознание, но была уверена. Эльф — минут пять, от силы. Смертный, разумеется. Эльф, давно уже ставший просто подобием человека, чуть грязнее, чуть ярче, чуть сильнее. Что в этом такого — быть остроухим? Быть предателем на старых землях бессмертных?
Тварь ткнулась влажным холодным носом ей в щёку — и отступила. Она чувствовала — их зубы не коснутся её кожи, каким бы сильным не было желание. Чувствовала, как медленно стягиваются раны. То, что прежде делал Вечный с воскрешённым именем, то, что прежде делал тот, кто её не дождался. Вечные не предают, но разве можно считать это предательством? Он не знал, что выбирает не ту. Ему об этом никто не сообщил. Не пропел Златой Лес. Мёртвые, мёртвые деревья…
Вторая Тварь лизнула шероховатым языком по щеке. Её невидимый яд заходил в её бесчисленные порезы и ожоги, но вместо того, чтобы разъедать раны, казалось, приносил странное, удивительное облегчение.
Стало холоднее. Мрак отступал — Твари тихо рычали на прощание, отступая в собственную клеть. Кто-то вновь надавил на рычаг, и магический, холодный свет тонкими лучами прорвался сквозь решётки.
Из глубин пыточной зарычали не успевшие отойти подальше Твари. В осколках света они напоминали и вправду громадных кошек, может быть, пантер, гибких, сильных, способных убить одним только взмахом лапы.
Стража отпирала дверь. Она не могла пошевелиться — только медленно тянулась к остаткам своего сознания, вспоминала — о Вечном, о королеве, о себе самой. Но жуткое чувство смерти накатывало каждый раз, стоило только зайти чуть дальше, и она не могла заставить себя даже сдвинуться с места. Эти проклятые кандалы!
— Надо же, не тронули, — хохотнул эльф.
Она была совсем слаба. Судя по всему, стражей было трое — но что против них могла поделать хрупкая девушка, измученная, избитая палицами, по их мнению — даже мёртвая.
— Твари не трогают трупы, — отметил второй.
Третий только зло рассмеялся, схватил её голову за подбородок, рванул на себя — но она так и не раскрыла глаз.
Шэрра. Её зовут Шэрра.
Боль клубами билась в груди. Она, казалось, задыхалась от этого глупого и дикого осознания — вот-вот на свободу вырвется вся та печаль, весь холод, что так долго прятался в глубинах боли. Она не сможет ничего с собой поделать.
Вечные не предают.
Да, она прекрасно знала, что это была правда. Но она сама — безоружна. Пережить пытки мало.
Звякнули кандалы — и она мешком повалилась на пол. Эльфы — их грязные, липкие пальцы, скользящие по её телу, — снимали с неё оковы, словно до конца не понимая, жива или нет. Третий то и дело срывался на нервно-злой смех, второй и первый — переглядывались. Она чувствовала на себе плотоядные взгляды. Она чувствовала, как медленно, одна за другой, затягивались тонкие полосы от палиц. Но она всё ещё не могла дотянуться до оружия, не могла их оттолкнуть.
Кто-то из них — она видела только тени, чётко различала одни лишь голоса, — наклонился к ней, но не для того, чтобы проверить, могла ли Шэрра дышать — для того, чтобы на мёртвых, заледеневших губах, сохранивших ещё последнее дыхание.
Покойница.
Шэрра не чувствовала себя живой. Но сколько б ни отступала от неё боль, отвращение теплилось в груди и колотилось, будто бы ещё одно сердце, с такой скоростью, что она уже не могла его подавлять.
Она хотела открыть глаза. Хотела сжать палицу, лежавшую совсем близко, но знала, что в ней не осталось почти яда. Шэрра и не дотянулась бы, впрочем.
Она знала — изорванная одежда почти ничего не скрывает. А им всё равно, жива или мертва — плотоядные взгляды можно узнать уже по ощущениям, для этого необязательно смотреть на них.
Падальщики, делящие труп убитой собаки или кошки, найденной в подворотне. Подбирающие за королевой то, к чему она запретила прикасаться.
Шэрра не была мёртвой. Мёртвым всё равно.
А она хотела бороться, даже если не могла.
…Роларэн говорил, узнать, Вечный ты или нет, невозможно, если у тебя есть магия, пока не подступит возраст старения. Но Шэрре было чуть больше двадцати, и она колдовала — пусть слабо. Она слышала, даже отсюда, из подземелий дворца, как бормотали Златые Деревья, как тихо в небесах шептались скрытые за Туманами звёзды, как плакала кровавыми слезами луна.
Она видела, как золотились в предсмертном страхе листья почти уже мёртвого леса.
Она знала, что должна выжить. Должна остановить — в эльфах в последнее время было слишком много человеческого.
Роларэн говорил, что Дерево — не обязательный атрибут. В них хранится душа, но почему бы ей не биться в теле?
Почему бы в унисон с сердцем не перегонять не только кровь, но и мысли? Не стать переходным этапом от одного мира к другому? Почему бы её душе не поселиться у неё в груди, там, за рёбрами, куда не достанет ни одна палица на свете, и мерно отсчитывать мгновения Вечной жизни?