Королевская аллея
Шрифт:
— Наверное… Томас Манн, однако, остается для нас, немцев, самым значимым авторитетом в вопросах стилистики. Он, похоже, ни разу не употребил неподходящего слова. Впитывал в себя образование, как древние германцы — мед поэзии. Этот человек — живое воплощение тяги к знаниям. А кто владеет речью, Гизевинд, тот умеет и мыслить. В мыслях же мы определенно нуждаемся. Когда мысли иссякнут, люди станут неотличимы от блеющего скота.
— Золотые слова, Файлхехт, если иметь в виду школьное образование. Я вовсе не хочу сказать, что Казимир сделался неженкой. После прочтения «Волшебной горы», как рассказал мне брат, мальчик бегал в одной рубашке под снегопадом и кричал: Отдаю себя на волю стихий, бушующего обновления! Научите меня, мастера: должен ли я поверить в Бога или положиться на человеческую силу… О моя русская возлюбленная, подари мне хоть
— Я должен сперва в это вдуматься. А откуда известны его слова?
— От соседки, в тот момент искавшей в снегу потерянный ключ.
— О вашем племяннике, может быть, нам еще доведется услышать.
— Надеюсь, не как о стюарде, сиганувшем с борта парохода в морские волны.
О литературных (даже, можно сказать, поэтических) проблемах два члена городского совета, в зале заседаний сидящие друг против друга, заговорили впервые. Но нынешнее утро располагает к такому.
— Значит, не Гессе…
Рихард Гизевинд, ответственный за предприятия городского снабжения, и доктор Файлхехт, куратор школьного образования, прогуливаются по вестибюлю. Пепельница в виде шара на длинной ножке, представленная здесь многократно, воплощает собой цивилизованный подход к удовольствиям. За афишной тумбой притаилась, обняв рукоять метлы, фройляйн Анита; она была бы не прочь заглянуть в лицо этому племяннику Казимиру… Чего только не бывает на свете: молодые люди в одних рубашках, кричащие в снежной ночи; хорошо, что не всё так единообразно, как ей представлялось: что не все мечтают стоять без движения, глядя на улицу из амстердамского эркерного окна. Какую русскую мог иметь в виду этот мальчик?.. Фройляйн Анита и стоящая за табачным прилавком фройляйн Герда одновременно вздрогнули. Дама из бельэтажного номера — латиноамериканка, всегда одетая в черное, которая приехала издалека ради покупки каких-то произведений искусства, — выходя из зала для завтраков, хлопнула дверью с такой силой, что зазвенело стекло. Странный жест, не соответствующий той грациозности, с которой эта дама обычно скользит по ступенькам, и проницательному взгляду ее кошачьих глаз, с первой минуты покоривших Фридемана… Разве идет с ней хоть в какое-то сравнение канадская скрипачка, которая — еще до сигнала «Аларм» и до своего падения — при ходьбе нелепо размахивала руками! Что и говорить, Северная Америка никогда не считалась колыбелью изящных манер…
— Между прочим, Гизевинд, писатель, которого мы ждем, не был слишком вычурным и не рассчитывал исключительно на вкус дам в те годы, когда еженедельно по Би-би-си требовал разрушения немецких городов, разгрома вермахта и уничтожения «самого чудовищного (как он выражался), самого нездорового полководца всех времен, самого кровавого пугала истории».
— Вы что же, слушали вражеские радиостанции?
— А вы хотите, пусть и с опозданием, на меня донести?
Оба городских советника рассмеялись, но как-то вымученно.
— Дезертир, подрывавший оборонную мощь немцев, клеветавший на свое отечество из страны, где он жил как изгнанник! — вырвалось у руководителя предприятий городского обеспечения, но он тут же попытался несколько смягчить сказанное: — Он-то сидел в тепле и мог без неудобств для себя ускорять нашу общую гибель. Болтовней.
Лицо доктора Файлхехта на долю секунды осветилось. Казалось, ему в голову пришла нежданная мысль, которую он тотчас и сформулировал, явно сам очень удивившись:
— Томас Манн… Томас Манн победил Гитлера.
Гизевинд замер, окутанный клубами сигарного дыма. Его коллега пояснил:
— Кто продержался дольше, тот и победитель. А кто из них сейчас жив? Кто умер? Гонитель или гонимый? И дело не только в этом…
— В двенадцать я должен уйти. Газ…
Тут Рихард Гизевинд и Конрад Файлхехт углядели знакомую фигуру. Доктор фон Зеекен, ковыляя, приближался к ним:
— С добрым утром, господа! «Полуофициальный прием» — это как прикажете понимать? Все должны быть при галстуках, но неумело повязанных?
Фон Зеекен, городской казначей, в совете известен, среди прочего, умением ввернуть острое словцо. Иногда его юмор кажется пустозвонством, но даже и в таких случаях оброненные им дурацкие фразы неожиданно становятся поводом для серьезных дебатов. Вряд ли можно ожидать, что через сколько-то лет фон Зеекен перейдет от остроумных озарений к маразматической
19
С огнем, с огоньком (итал.).
— К сожалению, случившегося со мной недостаточно, чтобы попасть в описанный Манном санаторий. У меня нет ни туберкулеза, ни голубой жилки, трогательно бьющейся на виске. Надеюсь, после следующего несчастного случая… А обер-бургомистр тоже придет?
— Перед чтением в Шумановском зале приветствие от имени нашей земли произнесет министр по делам культов.
Реплика доктора Файлхехта мало что прояснила касательно предстоящего «полуофициального приема».
— Господа хотят позавтракать или получить номер?
— Мы — представители городского комитета, — услышал в ответ официант, с полным правом поинтересовавшийся у трех заядлых курильщиков, каковы их дальнейшие планы.
— Что будем пить? Пильзенское?… Нацедите нам три кружки.
— Мне — сельтерскую, — уточнил доктор Файлхехт.
После чего городской комитет (представленный не в полном составе) занял позицию в трех кожаных креслах.
— Слишком много чести для какого-то литератора, — пробормотал Гизевинд. — Даже если никто его не поприветствует, чтения он не отменит.
— Как знать?
— Господа, — провозгласил вдруг городской казначей, он же органист, — польза от искусства неоспорима. Не будь искусства, мы бы довольствовались исключительно заводами Тиссена, Маннесмана, Хенкеля… и жилыми казармами. Но можно ли этим заполнить всю протяженность отпущенного нам жизненного срока? Ведь смысл любой упорной работы — найти время и ориентиры для досуга. Нас облагораживает искусство, а вовсе не кубышка с деньгами или дворянский титул. Вот что, в сущности, я хочу сказать: человек работает, чтобы подарить себе возможность побездельничать. Но чтобы бездельничанье не обернулось бездарным прозябанием, он превращает его в разумно используемый досуг. Именно в часы досуга человек познает свое высшее «я», открывает себя для подлинной человечности: для культуры и ее авантюр, насыщающих нас жизненной силой, иногда бесконечно опасных, но в любом случае поучительных. Благодаря этим авантюрам человеческая плоть становится чудом творения, во всех своих проявлениях уникальным. Так обстоят дела. Скорее всего. Вслушиваться. И потом думать об услышанном… Дюссельдорф без Генриха Гейне, без Роберта Шумана, без того гостя, которого мы ждем сейчас, — такой город вообще не заслуживал бы упоминания. Кто сейчас помнит о каменоломнях Древнего Египта? Нас манят и таинственным образом вдохновляют не тогдашние каменоломни, а египетские пирамиды.