Королевская аллея
Шрифт:
— Может, вы согласились бы сказать несколько приветственных слов? — обращается куратор школьного образования к казначею, который в этот момент пытается поудобнее уложить загипсованную ногу.
Им приносят две кружки пива «Уригер», подставки с золотыми ободками и стакан минеральной воды. Шампанское в такой ситуации, наверное, более уместно, но трое господ, не сговариваясь, решили отказаться от излишеств. Визит писателя и без того избавил их от необходимости отсиживать служебные часы в рабочем кабинете и дал возможность приятно поболтать, устроившись в кожаных креслах. Их подчиненные, младшие коммунальные служащие, сейчас отмывают руки, после того как зарядили пишущие машинки свежими лентами. Им предстоит напечатать, согласно списку, множество приглашений на прием. Члены городского совета (шестеро, по меньшей мере), а также обер-бургомистр Гоккелн{94} будут как можно чаще показываться на глаза почетному гостю города, насколько это позволят их должностные дела. В Кёльне даже сам Аденауэр мог бы встретиться с этим писателем ради примиряющего рукопожатия между культурой и политикой. Однако о таком жесте федерального канцлера — наверное, неизбежном во Франции или в любой другой просвещенной
Однако еще неприятнее конфликт, который писатель (невольно, а может и нет) спровоцировал своим решением, что национальный эпос «Будденброки» может быть экранизирован только путем совместного немецко-немецкого производства — чтобы получившийся в итоге фильм воплотил дух традиционного единства Германии. Социалистические власти (свободной киноиндустрии по ту сторону Эльбы не существует) на удивление легко согласились с этим пожеланием-требованием автора. Те же, кто призван заботиться о благополучии Западной Германии, напротив, усмотрели в такой их готовности коварный план: желание похвастаться своими кинематографистами на Западе, внедрить туда шпионов (в качестве подсобных рабочих) и добиться того, чтобы эмблема бабельсбергской киностудии{96} впредь неизменно мерцала на западногерманских экранах… Как бы то ни было, федеральный канцлер не пожелал поприветствовать своенравного писателя, да и в однопартийном восточно-немецком государстве руководство столкнулось с трудностями при попытке представить владельца виллы на Цюрихском озере в качестве естественного союзника рабоче-крестьянской власти. История Будденброков, конечно, свидетельствует об упадке прежнего бюргерства… однако костюмы, речь и обычаи, характерные для этого утомленного жизнью социального слоя, были настолько изысканными, что кинозрители вряд ли удержатся от печального вздоха, думая о его исчезновении. Независимо от того, живут ли эти зрители в Биттерфельде или в Вуппертале{97}… Как бы то ни было, от проекта, связанного с экранизацией «Будденброков», пока что не отказались{98}. Иллюстрированные еженедельники печатают всё новые имена предполагаемых актеров и режиссеров, которые должны будут сотворить волшебство всегерманского единения…
Обстановка в вестибюле, похоже, накаляется. Здесь уже собрались репортеры и фотографы из местных газет. Каждый новый член городского совета, заходящий в отель с по-летнему теплой улицы, старается использовать удобную возможность, чтобы завоевать симпатии представителей прессы, — подчеркнуто дружелюбно поздоровавшись с ними или, например, обронив две-три фразы о необходимости расширения сети трамвайного сообщения. Только Ида Цоллич — единственная женщина в ФРГ, которая занимает должность члена городского совета, ответственного за строительство, — миновала группу журналистов, не проронив ни слова. Цоллич сегодня определенно в плохом настроении и опять оделась в зеленое: на сей раз в одноцветный костюм, придающий ей сходство с водорослью. Эта женщина, которая крепко, не вызывая нареканий, сидит в должностном кресле и ни в чьих комплиментах не нуждается, как говорят, дала себе зарок: не прикрывать свои настроения пустыми фразами или фальшивыми улыбками. Зачем, мол, бессмысленно тратить силы… Поэтому Ида Цоллич порой оглушительно смеется, а порой появляется на приемах мрачная, готовая нагрубить любому, кто попадется под горячую руку, и одетая в цвета морских водорослей; тогда окружающие спрашивают себя: не предпочтительнее ли ровная доброжелательность, пусть и напускная, такой вот бесцеремонной демонстрации плохих настроений…
— Доброе утро, — кивнула Цоллич коллегам и, как специалист по строительству, задумалась… может быть, о статике этого вестибюля с его неглубоким куполом и тонкими колоннами.
Наконец, в дверь поспешно проходит и сам обер-бургомистр.
Глава города, кажется, сегодня рад каждому; он каждому пожимает руку, для каждого находит словцо (даже позволил, чтобы ему представили молодого репортера из «Вестфалише рундшау») — одним словом, ведет себя как политик, способный возглавлять и представлять бурно развивающуюся в последнее время метрополию: проявлять заботу о ней, не бояться принимать решения, но и быть осторожным, когда это необходимо. Трудно вообразить себе другого отца города; хотя, конечно, в какой-то момент место Гоккелна займет кто-то другой: политик, которого сперва примут не без отчуждения, но уже вскоре, привыкнув к нему, сочтут человеком, соответствующим новой эпохе…
— Конференцию на газовом заводе вам, Гизевинд, придется выдержать в одиночестве, поскольку я сегодня после полудня должен посетить интернат фонда Реке{99}… Я кратко поприветствую гостя от имени города; но потом, Синтер, черед будет за вами, — обратился обер-бургомистр к референту по вопросам культуры. Тот побледнел, рука с приготовленной бумажкой дрогнула. Господин доктор Синтер вдруг отчетливо понял, что сейчас может выявиться существенная разница между чиновником, отвечающим за культуру, и самой культурой. Даже если бы он много ночей подряд шлифовал свое приветствие, оно никогда не войдет в отдельный, посвященный речам, том собрания сочинений и не будет переведено на иностранные языки. Впрочем, не такими вещами пристало ему тешить свое честолюбие. Он, как чиновник, должен гордиться, что осуществляется справедливое, осмысленное, по возможности экспансивное распределение государственного бюджета, — и радоваться, что получает контрамарки во все театры, что может рядиться в одежды культуры без
— На берегу Рейна, где ведутся строительные работы, я сегодня утром опять попал в пробку. — Произнося эти слова, обер-бургомистр смотрит на советницу по строительству.
— Мне что же, самой взяться за лопату? — На госпожу Цоллич, олицетворение зеленой тоски, упрек, кажется, не произвел впечатления. — Рынок рабочих рук выметен подчистую. Нам придется вербовать строительных рабочих в других странах.
— Мы построимся в шеренгу или будем стоять как свободная группа? — интересуется городской казначей (хотя сам, из-за загипсованной ноги, ни на то, ни на другое не способен).
По распоряжению дирекции отеля официанты (за счет заведения) угощают собравшихся шампанским и солеными крекерами: встреча приезжего писателя — удобный повод, чтобы побаловать местных знаменитостей… Постояльцы тем временем сдают ключи или ведут международные разговоры в телефонных кабинках, не обращая внимания на большое скопление людей, которые, как они думают, сейчас исчезнут в каком-нибудь зале для конференций.
Наконец помощники портье втаскивают и ставят перед стойкой рецепции шесть или семь чемоданов… Эксперт по городскому обеспечению Гизевинд, расположившись возле камина, уже вовлек в разговор какого-то журналиста; господину фон Зеекену удалось заставить рассмеяться госпожу Цоллич. Атмосфера всеобщей напряженности быстро разрядилась, как обычно и бывает в Рейнской области, — и, поскольку каждый решил положиться на другого, внезапное появление на улице, за стеклянной дверью, многих фигур не привлекло к себе должного внимания.
Портье Элкерс распахнул дверь.
Будто следуя смутному наитию, он сдернул с головы фуражку, прижал ее к груди, поклонился.
Болтовня в вестибюле мгновенно смолкла.
Фон Зеекен, с его загипсованной ногой, снова рухнул в кресло.
О том, чтобы построиться в шеренгу, теперь и речи нет; каждый остался там, где в данный момент находился, и только фотографы ринулись ко входу, преображая вестибюль серебристо-голубыми вспышками.
Что касается трех фигур, которые сейчас медленно, но без нерешительности, входят в отель, то портье Элкерс сперва уловил только два исходящих от них женских голоса: «На вокзале нас никто не встречал, кроме этого ассистента». — «А теперь, когда хочется спокойно разобрать вещи, опять кавардак».
Под грозой фотовспышек приблизились темные силуэты, тут же оказавшиеся на сверх-ярком свету: две фигуры поменьше и одна большая. Лишь мало-помалу присутствующие догадались и убедились… что видят нобелевскую супружескую чету и их дочь.
К членам комитета по встрече вернулась острота зрения.
Томас Манн, вот же он — в шляпе, в бежевом костюме; небрежно свисающие на грудь концы кашне позволяют отчасти разглядеть галстук-бабочку…
Знаменитый! Настоящая знаменитость! Прочитанный и непрочитанный. Писатель, которого приглашал на чай сам президент Рузвельт; создатель Ганса Касторпа, полноватого искателя смысла жизни, в конце романа устремляющегося в бой за кайзера и отечество! Изобретатель диалога между чертом и композитором; обладатель авторских прав на Королевское высочество (какой кинематографический успех!); художник, подаривший миру любекскую сагу; сторонник бомбардировки Германии; радушный хозяин, принимавший у себя в доме Эйнштейна и Марлен Дитрих; олицетворение гуманности, безупречный праведник, маг, сотворивший из букв, на тысячах страниц, фараоновско-библейский Египет — историю Иосифа; заклинатель дурманящего сладострастия — в тех эпизодах, где жена Потифара, изнемогая от любви, что-то нашептывает молодому еврею или где умирающий в Венеции путешественник последним напряжением воли простирает бессильную руку вслед белокурому божественному мальчику, удаляющемуся по водам лагуны; мастер стилистических изысков, который обозвал Фюрера «кровавыми кишечными выделениями больного остаточного народа» и перед тысячами слушателей — в Вене, Праге, Лондоне, Нью-Йорке — думал и говорил об Альбрехте Дюрере, о русских писателях, о духе республики, о ганзейском городе как идеальной форме существования; который в годы Первой мировой войны оправдывал бомбардировку Реймского собора{100}, а потом превратился в знаменитого во всем мире поборника уживчивости и разоружения; человек, который в детстве, в матросском костюмчике, вместе со своей матерью-бразильянкой еще рассматривал парусные корабли торгового флота, прогуливаясь вдоль берега Траве{101}; брат и отец, отец двух знаменитых дочерей и знаменитого сына, лишившего себя жизни{102}; неутомимый работник, галеонная фигура всего доброго, правдивого и красивого, но также и бездонно-порочного; тот, кто заставил вновь зазвучать все средневековые колокола Рима{103}, кто задумывался о любви между братом и сестрой и о любви матери к сыну; исследователь любви и печали, наслаждения от портерного пива{104}, безысходной — возможно — бренности; обладатель многих наград, в данный момент кашляющий; особый мир в нашем мире, над нашим миром, — и, что совершенно очевидно, его, нашего мира, украшение; необходимый нам возмутитель спокойствия, даритель часов чистой радости: роскошь, без которой невозможно обойтись…
Как же сумел этот немец, один из всех, подняться так высоко?
Проникнуть во все эти коридоры давно прошедших времен?
Забраться выше, чем удавалось кому бы то ни было?
Всё это ошеломило советницу по строительству (женщину внешне грубоватую, но с утонченной душой); в поисках опоры она схватилась рукой за камин. Сцена из «Лотты в Веймаре», ее любимой книги: только на сей раз не Шарлотта Буфф приехала с почтовым дилижансом{105}, чтобы, пусть с запозданием, но засвидетельствовать почтение когда-то влюбленному в нее Гёте, показавшись перед ним в платье с недостающим розовым бантом{106}, — нет, теперь пожаловал сам поэт, запечатлевший эту меланхоличную встречу, и когда Ида Цоллич заметила на каминной полке массивного бронзового слона с вытянутым вперед хоботом, она уже перестала понимать, где, собственно, находится{107}. Она бы не удивилась, если бы сейчас к крыльцу начали подъезжать кареты, если бы из них выходили надворные советницы и просили пристанища на ночь, а услужливые камеристки приседали перед ними в книксене…