Королевская аллея

Плешински Ханс

— Значит, мы все-таки одно целое, — почти беззвучно слетело с его губ. — Возможно. Не исключено. Время покажет.

Издали, от афишной тумбы, фройляйн Анита, опершись на метлу, наблюдает за необычным спектаклем. Писатель, речи, скопление народа…

Томас Манн медленно поднимается с кресла.

— Не надо, Колдун^{122}, побереги голос, — громко шепчет, сбоку от него, дочь.

— Молчи, Эри, так надо. — Катя Манн встает рядом с мужем. — Что ж, давай! Все в порядке, старый вояка.

В холле воцаряется полнейшая тишина.

Хрипло, тихо зазвучал голос, но дикция,

как всегда, безупречна:

— Благодарю вас. Благодарю за внимание, которое уделил мне ваш город. Я и мои близкие надеемся, что к завтрашнему дню моя способность говорить восстановится. Сейчас я поблагодарю вас лишь коротко, но от всего сердца. Давайте вместе шагать вперед через прозорливо упомянутые здесь препятствия; шагать смело, всегда имея перед глазами цель, которую обозначил мой Гёте: свобода и просвещение. Ведь ничего другого и нет. Среди всяческого декора, который окружает человека, ничто другое его по-настоящему не волнует. Кто относит себя к партии сторонников этой идеи: добро пожаловать в наши ряды! Кто ее враг, кто еще не опомнился, против таких мы будем держаться настороже и не оставим попыток обуздать всех чудовищ: глупость, равнодушие и, конечно, свинство, которые являются врагами общего блага. — Говорение давалось ему с трудом. — Вот, вы здесь меня хвалили сверх всякой меры. Такого не должно быть, это представляется приемлемым лишь с человеческой точки зрения. Величие… Дамы и господа, ах, какой же это непроглядный туман! Я никогда не считал себя великим человеком. Я провел жизнь, глядя снизу вверх на великое и мастерски сделанное, и при этом, движимый любовью и восхищением, я учился… Из такого воззрения порой рождались прозрения, и так в мои сочинения проникали отражения великого. Собственные же заслуги я оцениваю очень трезво.

Аплодисменты были громкими и продолжительными, а по ту сторону от стойки рецепции (где господин Фридеман нес вахту возле телефона, чтобы при первом же звонке, прикрыв рукой трубку, попросить перезвонить позже) тихо хлопала в ладоши и фройляйн Хельга, давно вышедшая из-за табачного прилавка.

— Браво! — услышали все голос госпожи Манн, тут же вложившей в руку мужу драже или пилюлю.

Госпожа Эрика Манн-Грюндгенс-Оден снова берет отца под руку, чтобы поддержать. «Не так крепко, Эри», — шепчет ей мать и слышит в ответ: «Я все делаю как надо, Миляйн, — правда, Колдун?»

Манны направляются к лифту. Пажи подхватывают чемоданы и, выстроившись гуськом, тащат за ними цюрихские дорожные принадлежности. Господин Элкерс отпирает входную дверь, распугав прилипших к стеклу любопытных прохожих и двух или трех постояльцев отеля, которые тоже увлеклись наблюдением. Члены городского совета теперь чувствуют себя покинутыми, вновь оставшимися один на один с однообразием управленческих дел.

Старший администратор Зимер опомнился: ведь он должен был что-то сделать? Как истинный уроженец Восточной Пруссии, он решает во что бы то ни стало выполнить долг. И, обогнув стойку рецепции, спешит вслед гостям, которые как раз приблизились к лифту.

— Простите, милостивая госпожа, — Зимер обратился к дочери Манна. Женщина в брючном костюме недовольно смотрит на него.

— Наше заведение надеется, что сумеет во всех смыслах вас удовлетворить. Пожалуйста,

высказывайте любое пожелание.

— Спасибо, — отвечает она, — вы очень любезны.

— Осталось выполнить одну банальнейшую формальность^{123}! (Зимеру кажется, что еще накануне приезда нобелевского лауреата у некоторых сотрудников, и у него в том числе, таинственным образом усилилась склонность к утонченной речи.) Нечто такое, без чего, к сожалению, нельзя обойтись.

— А именно?

— От гостей — и это правило не отменяется даже для Марики Рёкк, рейхспрезидента Гинденбурга^{124} или канадской солистки, недавно пострадавшей от несчастного случая, — ждут, что они подтвердят свое пребывание здесь, подписав запись, уже внесенную в книгу постояльцев нашим служащим.

— Ах, вот оно что! Я готова.

Эрика Манн возвращается вместе с администратором к стойке (ее родители, между тем, уже поднимаются в лифте на бельэтаж).

— Прошу вас. — Зимер распахивает перед ней тяжелую гостевую книгу. — Для нас большая честь видеть здесь ваши имена.

Эрика достает собственную перьевую ручку фирмы «Монблан». Для родителей — Президентские апартаменты и апартаменты «Бенрат», для нее — апартаменты «Егерхоф». Вполне приемлемо.

Супруги Мейер из Касселя… Софи Шоллентур из Граца, господин и госпожа Фибринк из неведомого ей Циммерна…

Она ставит дату рождения: 12 апреля 1909.

Место рождения: Рим.

И вдруг ее лоб хмурится. Эрика Манн, пошатнувшись, хватается за половинки книги.

— Вам плохо? Воды? — с тревогой спрашивает Оскар Зимер.

— Неслыханно!

— Как, простите? Ведь я только попросил вас поставить подпись.

Старший администратор сейчас больше всего хотел бы, чтобы книга вернулась невредимой в его руки.

— Он? Быть такого не может!

— Это большой отель, с постоянной циркуляцией постояльцев…

На душе у Зимера стало еще тревожнее.

Госпожа Манн теперь пристально смотрит на него:

— Хойзер? — Зильт! — Мюнхен… — Он им любовался. — Они сидели в рабочем кабинете. На Пошингерштрассе. — Нет: Хойзер теперь в Шанхае. Он… стал Иосифом. Может, еще и Крулем… Существуют два, существует несколько персонажей…

— У нас здесь только один. Приехавший вместе с индусом.

— Большая любовь…

— Да, это прекрасно, — роняет наугад Зимер. — Но часто ли такое увидишь?

Эрика Манн поднимает глаза, она побледнела, будто под воздействием шока:

— Что делать?

— Любить? — отваживается предложить Зимер.

— Прямо здесь?

— Ну да.

— Немыслимо.

— Как знать?

— Это началось четверть века назад. Он тогда был сатаной… Ангелом, кометой.

Зимер косится на вполне нормальную подпись гостьи.

Эрика Манн (приоткрытый рот, обретшее странную подвижность лицо, на котором молниеносно сменяются выражения неверия, испуга, даже безумия), слава богу, все-таки подписалась.

— Бывший возлюбленный…

Ее собеседник молчит.

— …уже провел здесь одну ночь. И — теперь он, я имею в виду его, будет делить с ним ночной воздух?! Это как если бы Бог лично встретился с тем, кого сотворил. Или бренное существо — с объектом своего поклонения. Нет, это слишком! А как же мама? И — его сердце, другие сердца?