Королевская аллея
Шрифт:
— Все же приятно время от времени видеть вокруг себя людей.
— Твой голос опять в порядке.
— Благодаря брому.
Он отставляет пепельницу на кафельный столик. Темно-бордовый галстук теряется под жилетом светлого костюма, с которым гармонируют легкие, с матерчатыми вставками, ботинки.
— Кроме того, — Катя Манн наконец садится в кресло, мягкую спинку которого украшает розетка в стиле рококо, — не исключено, что внизу пил бы кофе некий нежелательный гость. Фельдмаршал Кессельринг — известный, неприятно известный Улыбчивый Альберт… Ну, ты знаешь: его так прозвали из-за поврежденного лицевого нерва… Наверное, он скоро съедет, но
— Если не съедет, уехать должны будем мы. — Он, по-видимому, спокоен. — Кто знает, скольким убийцам, подстрекателям к убийствам, всякой швали, которая хотела (и до сих пор хочет!) видеть меня скорее мертвым, чем живым, однако теперь приятно мне улыбается и любезничает, я — не подозревая, кто они, — пожимал руку, со времени своего возвращения. Но такая фигура — это уже чересчур.
Он все еще не снял с тарелки и не развернул салфетку.
— Он переедет к фабрикантам. Эри сейчас как раз излагает директору отеля свою точку зрения по этому поводу. Если ты уедешь — будет политический скандал. Мол, возмущенный Томас Манн показал Дюссельдорфу спину.
— Они это как-нибудь переживут.
— Не обманывайся. Скандал получится громким. Слухи о нем облетят весь мир.
— А что Голо? — Он забарабанил пальцами по столу.
— С тех пор, как он приехал, я его не видела.
— Чего ему здесь надо? Если тащишь за собой в путешествие всю семью, о каком отдыхе может идти речь? Это тяжелейшее испытание. Каждый тебя дергает и куда-то тащит. Каждый чего-то хочет и требует. Твоя нервная система превращается в лохмотья бродячего комедианта.
— Оставь мальчика в покое. В комедии дель арте тоже есть свои хорошие стороны, даже если она длится всю жизнь. У него ведь, кроме нас, и нет никого, к кому он действительно мог бы притулиться. Его теперешний спутник жизни или любовник — кто знает, как там у них обстоят дела, — вернется из США только осенью. Может, тогда пригласим их на ужин?
— Почему бы и нет, посмотреть на новых людей всегда интересно. Его кавалер владеет немецким?
Катя Манн передернула плечами.
— Главное, чтобы за столом не говорили по-английски. Для меня это скучно и утомительно. Американец, со своей стороны, тоже мог бы постараться… тем более, если собирается здесь осесть.
— Или пусть слушает других. Но, может, к осени у них все закончится. Ты ведь помнишь, как быстро менялись фавориты у… — Через пять лет после смерти сына ей все еще нужно собраться с силами, чтобы тихо произнести его имя. — …у Эйсси, как он находил себе все новых героев. И то же самое — с подругами Эри.
Отец берет ломтик белого хлеба.
— Голо не умеет есть как положено. У него вечно крошки на губах.
— Вышла из печати его новая книга об Америке. Наверное, он хочет ее тебе подарить.
— Будто мне больше нечего читать…
— Зима будет длинная, с длинными вечерами. Может, ему удастся совершить большой прорыв.
— Да. Это у него должно получиться. Исследовать, размышлять он умеет как никто другой, и в какой-то момент все это соединится в один поток.
— Разве их призн'aют блестящими литераторами, пока жив ты? — Она на мгновение накрыла его руку своей.
Он откинулся на спинку кресла.
— Шиллера похоронили в безлунную ночь. Я должен сделать так, чтобы «Песнь о колоколе» — этот гимн человечности — вернулась в общественное сознание. Она будто онемела из-за того, что ее зубрят в школах, равнодушно проборматывают ради хорошей отметки. И все-таки: О
— Ты уже заставил шиллеровский колокол вновь мощно зазвучать в зачине «Избранника». — Она наклонилась вперед: — Звон, перезвон колоколов supra Urbem. Звонят с Авентина… так, разрывая воздух, несется благовест великого праздника и вожделенного Сретения{409}.
— Мои колокольные звоны и гул — свободная живописная композиция по мотивам Шиллера. Которые — в таком виде — вошли в эту уклонившуюся с прямого пути книжицу…
— Погоди-ка! «Избранник» драгоценен своим словесным блеском; это — с большим запозданием открывшаяся для нас жемчужина средневековья{410}.
— И трубный призыв к инцесту.
— Ты кое-что воткал туда, неосознанно: свободолюбие Шиллера и свою склонность к живописным эффектам. Интересно, экранизируют ли они и эту историю о любви между братом и сестрой? Сто восемьдесят тысяч проданных экземпляров за три года! Миланскому издательству я, между прочим, напомнила об итальянских процентах с продаж.
— Вечные недоразумения с издательствами!
— А ты как думал? Не веди я добросовестно бухгалтерию, мы бы давно оказались на мели. Кто сейчас добровольно даст хоть что-то на развитие искусства?
— Опьянение близнецов друг другом, во фландрских альковах, и плод их любви, который становится римским Папой… Такое воплощаемое в жизнь чувство свободы, — он рассмеялся, — я тоже не прочь был бы пережить. В книге все это производит радостно-таинственное впечатление, благодаря темному романному колдовству. Но в кинозале, боюсь, зрители начнут шумно возмущаться, наблюдая сцену соблазнения Вилигисом собственной сестры: …о милая невеста, отдайся твоему брату… и одари его тем, чего как желанной цели алчет Любовь{411}. Брат и сестра довели это дело до конца, но потом им пришлось поплатиться за свое сатанинское сладострастие… Книга, где всё не так, как, вроде бы, должно быть; заигрывающая с приемами китча… Позднее сочинение.
— А какое из твоих сочинений не подобно замковому камню, удерживающему свод? Кто способен подражать тебе в этом?
— Сатана приходит сегодня не так, как приходил раньше: не через извращенную (и оттого, быть может, еще более влекущую) страсть и не в результате договора, заключенного с потусторонними силами.
— Как же он приходит?
— Через обусловленное бездуховностью соскальзывание мира к гибели.
— Тем не менее, и договор с дьяволом тоже сохраняет силу. Ты ведь еще здравствуешь и вполне активен.