Королевская аллея
Шрифт:
Вот и закончилась умеренной силы эксцитация. Мысли, видно, в очередной раз прогнали телесную радость. Досадная противоположность! Досадно, что именно такую дань платит красоте тот, кто работает над ее воссозданием.
Ах, Клаус, твоя рука, изгиб скулы… поцелуй. Твои глаза — темные, глубокие, как колодец в пустыне. Как давно это было. И скрыто теперь под тысячью повязок: бинтов времени, прикрывающих давнюю рану. Может, ты уже покоишься в могиле, как многие. Если же ты жив, я скажу сейчас лишь одно: Да хранит тебя Бог! Пора выбираться из этой кровати в никуда. Кёльн? Нет, Кёльн был вчера. Дюссельдорф. Ах, значит, сюда и выберемся. Когда-то я приезжал сюда, чтобы вдохнуть воздух, которым ты дышишь, был уже слишком старым, слишком известным… сладкий стыд и срам. Мне до сих пор больно об этом вспоминать. Говорить с неумолчно болтающими родителями, пытаясь уловить в них черты сына, — какое кощунство! Выходит, ты тоже однажды был Дон Кихотом любви. Не всегда — почтенным бюргером и отцом семейства. И разве не донкихотство (правда, не совсем чистое, не без примеси лукавства) — проникнуть на Арцисштрассе, к невероятно деятельным и сказочно богатым Прингсхаймам, буквально навязать им себя, чтобы потом похитить царь-девицу, превосходящую красотой своих братьев, обладающую чувством стиля и здравым умом: подругу, незаменимую? Но еще и немалое состояние досталось тебе вместе с ней{334}. И вам удалось создать настоящее мини-государство, правда, существующее не без щекотливых проблем, однако до сих пор все шло хорошо; а теперь скоро уже и крышка над тобой захлопнется. Доброй ночи! Ну вот и всё! Получайте своего Томаса Манна, его сочинения, его фамильное древо… и можете приступать к перевариванию! Я — превосходная помеха для вашего безвкусного уюта, ибо я много чего знаю и я всегда пикантен. Я, с моей не-немецкой грацией, — может быть, вообще самое немецкое, что только может быть. Да, можете обходиться с этим, как хотите! Благородные устремления и галантность духа… Кто имеет или имел такую семью, какую имею я, кто выдерживал такой первоклассный цирк и не свалился с трапеции, тот вправе подать мне, в знак солидарности, руку. Это тебе не сидение на кухне за общей супницей, это была экстравагантность во всех мыслимых формах, великое хаотическое брожение в Универсуме. Смерти, обусловленные самовластным решением или собственной слабостью, побеги из дому, оскорбления в мой адрес и обожествление меня, маскарады с участием Колдуна, привычка к преувеличениям, наполненные ядом шприцы — всё это я выдерживал. Мое искусство владения пером кормило их всех. Я смиренно предлагал им гнездо, домашний очаг, а они говорили: я, мол, холодный… Всякий раз на Рождество я вел себя как добрый отец семейства. Ни один праздник перед наряженной елкой не мог сравниться с нашим. Боже… Почему я не могу вспомнить слова той
«Будденброки»! Как вообще дошло до такого? (Щелчок пальцами над пододеяльником из дамаста.) Не знаю, в самом деле не знаю.
В Италии. Бездеятельный год, опасные шатания с Генрихом по Палестрине {337} . Фланирование и посиделки в Caf'e Condottiere. Они оба тогда получали небольшой, но приятный апанаж в счет наследства. Собственно, у него в то время не было перспектив на будущее: разве что, в пиджаке с нарукавниками, составлять отчеты в каком-нибудь бюро… Молодой фат, даже не из самых ловких и привлекательных, а просто — с любекским старомодным шармом. Виоп giorno, signora. Desiderei ип posto all’ombra. Ma non troppo esposto di vento [76] . Прежде, до этого итальянского года, он только таращился на происходящее в мире, восхищался домашними кукольными представлениями и песней вагнеровского рыцаря Лебедя в городском театре, в школе был весьма посредственным учеником (и оставался на второй год!), даже в переходном возрасте сохранял стыдливость мимозы (как же, сливки ганзейской республики!), по-дилетантски играл на скрипке (скрип-скрип и расплывчатая мелодия), часто простужался — тем временем торговая слава Любека мало-помалу отмирала (сенаторы, одетые по испанской моде, с кружевными воротниками… но в городской кассе уже не водится золото), да и собственное его семейство приходило в упадок, — брал уроки танцев, как и положено, у господина Кнаака, из Гамбурга {338} (нет, его звали Кноллем, прежде чем он попал в книгу); некоторые обижались, потому что попали в роман в окарикатуренном виде: дядюшка Фридрих, например, который всю жизнь злился, что запечатлен в образе неудачника Христиана {339} ; другие, наоборот, были недовольны, что их не увековечили. Что им не повезло, хотя они тоже относились к кругу знакомых автора. Ужасно: он не так уж много изобретал, чаще рисовал с натуры. Северный полюс немецкой культуры? Он тогда и еще кое-что сочинял, писал неразборчивыми каракулями; вечное забвение да поглотит его стих о смерти поэта: Еще раз пусть пенные чаши / столкнутся на шумном пиру! {340} — Но, как бы то ни было! Душевный порыв здесь присутствует. В то время почти каждый писал, хотя бы для поэтического альбома. И почти каждый читал. Книги, эта империя, которая властвовала тогда над всеми умами: она ведь влияла на людей, оплодотворяла их… — Сам он писал всякую чепуху, и мало, пока не началась Италия. Генрих там уже вовсю заполнял страницы, сочинял героически-сладострастные романы о языческих богах, о триумфе вагины: всякую высокопарную пачкотню, все же блестяще написанную… и вскоре принесшую ему успех {341} . Я же, со страхом приглядываясь к жизни, пока только вертел в руках карандаш. Что мною двигало? Гений… можно ли считать меня таковым? Вулкан, из которого всегда извергается нечто правильное? Ясно-слышащим был я всегда и человеком-глазом. Это да! Что и приносило свои плоды; иначе разве лежал бы я сейчас в этой кровати, как достигший славы старик, чьи книги читают и на Нордкапе {342} , и на Рейне? Я начал. Всё очень просто. Я приступил к делу. Мол, посмотрим-посмотрим. Так ли это сложно на самом деле? Я рассказывал, о чем можно было рассказать: «Что сие означает?.. Что сие означает..?» — Этот вопрос я действительно себе задавал, если мне позволительно думать с использованием мысленных скобок. — «Вот именно, черт возьми, c’est la question, ma tr`es ch`ere demoiselle! [77] » Консульша Будденброк, расположившаяся рядом со свекровью на длинной белой софе с сиденьем, обтянутым желтой шелковой тканью, и спинкой, увенчанной золотой головою льва {343} … Так оно и появилось, это семейство в доме на Менгштрассе: очевидно, с тех пор самое интересное немецкое семейство, ибо что сейчас известно о моем? Манны в конкуренции с Маннами: как Будденброки и как клан художников слова. Забавно, можно сказать. Зато досадно получилось, не могу иначе выразиться, со стокгольмской премией (этим нимбом с роскошными шведскими коронами), которую высокий совет вручил мне только в 1929 году, причем за «Будденброков», как будто к тому моменту не существовала уже «Волшебная гора»! Пусть поторопятся, если хотят еще раз пригласить меня на подобную церемонию. Я был слегка раздражен, когда произносил благодарственное слово перед королем и его Академией: Гауптман (как вообще можно носить фамилию Hauptmann, когда существует Мапп {344} , настоящий «муж»!), Герхарт (тоже то еще имя для писателя-натуралиста: в пролетарской среде его бы сразу, хлопнув по плечу, стали называть Хайнцем, Хайнцем Веберманом {345} ), — он, Шумихоман, который все самое значительное написал в молодые годы (да-да, я знаю, именно ему, революционному преобразователю театра, наша публика должна быть благодарна за появление на немецкой сцене чистого тона, внимания к глубоким социальным проблемам, к жизни измученных и эксплуатируемых) — но в своем позднем затянувшемся маразме допустил, чтобы его опутывали сетями и прославляли представители коричневой власти {346} , — Гауптман, звезда Германии, где ты теперь? — так вот, он, выпятив грудь и пролепетав какой-то благодарственный вздор (может быть: Из Силезии я несу пламя правды в немецкий Рейх, так пойте же и плетите венки культуры)… этот бахвал, Пеперкорн {347} , раз-раз и получил — рано, в двенадцатом году, когда ему было всего сорок восемь, — посвящение в нобелевские рыцари. Мне же пришлось ждать почти до пятидесяти пяти. Зато теперь: первым по рангу числится Манн, а уж потом Гауптман, и пусть оно так и останется. Правда, потомки всегда несколько перетолковывают, переоценивают прежнюю шкалу ценностей. Что не может не внушать опасения… А как этот человек пыжился! Наивный он был, конечно, но с большими претензиями, с фокусами, не чета нашему брату (пусть и достигшему славы): на ужин к Гауптманам полагалось являться только во фраке, и так до самой гибели нацистского Рейха; плюс к тому: дом на Хиддензее {348} , вилла в горах Силезии, самые помпезные апартаменты в отелях (будь то в Сорренто, Раппало или в берлинском «Кайзерхофе»), дура-жена, неизменно таскающаяся за ним {349} , личный секретарь и камеристка… Да, этот писатель-натуралист умел содержать пышный двор, тогда как наш брат вел скромную жизнь в уютно-ограниченном кругу… и корпел над словом, пока тот раздувался от гордости.
76
Добрый день, синьора. Мне бы хотелось получить место в тени. Но не очень открытое ветру (итал.).
77
В том-то и вопрос, дорогая моя барышня! (франц.).
Хватит! Покойся в мире, коллега. Оставайся Гауптманом, не возражаю: ты и дальше будешь странствовать своими запутанными путями в моем внутреннем мире. Были объединены для людей в слове…;{350} звучит так, будто это пролепетал ты, в момент опьянения бургундским вином. Лучше пусть будет много поэтов, чем слишком мало. Хотя некоторые из них всегда норовят занять в желудке читателя поперечное положение. Народ, который сочиняет стихи, не станет никого убивать. До недавнего времени так можно было бы думать… Салют, Гауптман, со мной ты еще продолжаешь жить, самой подлинной жизнью! «Ткачи» (снимаю шляпу!), «Бобровая шуба», «А Пиппа пляшет»{351}: тут ты неподражаем, мужественный юнец, начинавший гораздо более дерзко, чем я; но как ты мог потом — пусть и лишь по рассеянности — публично вскидывать руку в нацистском приветствии? А ведь до нас, в Калифорнию, доходили такого рода слухи… Твой траурный текст о гибели Дрездена{352} — он снова показался мне великим, глубоким, потряс меня; ты, тогда уже слабый старик, не пострадал серьезно, хотя осколки разбившегося дрезденского окна застряли в одежде и поранили тебя до крови; ты, несмотря ни на что, остался в этой стране — как честный гауптман, то бишь армейский «капитан», — и был оцепенелым свидетелем финальной жатвы смерти{353}, заката Рейха.
Я помню о тебе, Львиноголовый: мнимый противник Гёте, гений, а после — надломившаяся колонна. Мы даже произносили юбилейные речи в честь друг друга{354}, лицемерно — ибо были соперниками. Соревновались: кто копнет глубже, скажет более важное?
Представителями были мы оба, представителями немецкого духа. Существуют ли сейчас такого рода поверенные Мысли? Или нынешние люди искусства — всего лишь декор для новой могущественной эпохи, которой достаточно собственных силовых механизмов? Правда ли, что теперешние художники подобны блесткам — крошечным вкраплениям слюды в аморфной горной породе, состоящей из нового благосостояния, прогресса и трений между различными экономическими силами?
Я последний. Я, может, уже пережил себя. Но я пока остаюсь… остаюсь деятельным, хотя бы из чувства долга. Ни одно путешествие для меня не было праздным отдыхом. Nulla dies sine linea [78] , а по большей части удавалось написать даже целую страницу. В любом отеле я распаковывал письменные принадлежности, собирался с мыслями и (надеясь, что меня услышат поборники культуры) переносил на бумагу что-нибудь такое: У нравственного идеала нет соперника более опасного, нежели идеал наивысшей силы {355} … Я однажды произнес пламенную речь в Берлине, предостерегая от заигрывания с чернью и от терпимости к нарушителям спокойствия {356} … Мои горькие послания, которые трудно было игнорировать, доносились по волнам радиоэфира в преступный Рейх.
78
Ни дня без строчки (лат.).
Я в детстве играл перед конторой отца.
Уже одного этого хватит для вечности.
Томас Манн смахнул слезинку.
Если он уже мертв, пусть так, но перехода он не заметил.
Симфония утра, tour d’horizon matinale [79] : всё как обычно, но сегодня несколько обильнее и с ощутимым присутствием Герхарта Гауптмана; тогда как недавно в Зильсе или в новом доме в Кильхберге — последнем моем пристанище? — вокруг постели, хорошо слышимая и с крепкой грудью, бродила привидением та самая Агнес Мейер {358} . Глубоко и прочно врезались между бархатными ее бровями отвесные складки. Она не хотела быть в стороне {359} … «Дорогой друг, это письмо иррационально, ибо за спиной у меня иррациональная неделя»… «Отвечать, даже на сухие письма, мне довольно трудно»… «Дорогой друг, любить Вас — это высокое искусство, сложный сольный танец»… Он вздохнул: «Я бы отчаялся, если бы знал, что живу без любви». — Не так-то легко было выключить эту женщину, заставить ее свернуть с дороги {360} , тем более, что она возвысилась до положения дароносицы моей книги, языческой жрицы Фамарь {361} из маленького поселка {362} , худенькой и деликатной, но которая твердо решила, чего бы это ни стоило, вставить себя с помощью женского своего естества в историю мира {363} ; она часто, очень часто сидела у ног этого торжественного, богатого историями старика, не спуская с него своих пытливых, широко раскрытых глаз {364} … Ну, конечно, убежденная демократка Мейер сидела не у ног учителя, а в удобном кресле. Неужели раньше не находилось желающих стать его сопровождающими на дорогах истории? Или он их просто не замечал? Лучше торчать в Нетленном вкривь и вкось, хоть бы и как языческая жрица, чем чтобы от тебя отделались, не назвав по имени. Мало кто возмущался (но потом все равно проглатывал обиду), как Анетта Кольб, энергичная коллега по литературному цеху, увидевшая, что ее изобразили в романе… с изящным овечьим личиком {365} . Но в данном случае все понятно: услышать о себе такое, как главную характеристику, не захотел бы ни мужчина, ни женщина… Итак, отягощенная миллионами совладелица газеты «Вашингтон пост», то бишь Мейер, умная покровительница всего доброго, правдивого и прекрасного (и, между прочим, моя кормилица на протяжении десятилетия, проведенного в США), сама неплохая писательница — которая, к сожалению, хочет заранее услышать каждую сочиняемую мною романную строчку, обсудить ее и превознести до небес, — так вот, разве эта богачка, так прекрасно владеющая пустословием, эта статуя Свободы, благородно играющая на нервах, не намекнула через заслуживающего доверия посредника (Катю? Германа Гессе?), что почти уже сожранному ее обожанием поэту, к его восьмидесятилетию (этому утомительному дню, который ему еще только предстоит пережить — и отметить тостом — в ближайшем июне; и, наверное, день этот запомнится бесконечными чествованиями: делегациями от всех кантонов и партийного руководства Восточного Берлина, гэдээровским — юбилейным — полным собранием сочинений {366} , посвященной ему телепередачей «Мир за неделю», посланцами от министерств культуры федеральных земель?)… разве эта Мейер не дала однозначно понять, что, дабы умножить мою радость, возможно, пришлет мне еще и смарагдовое кольцо, с великолепной огранкой зеленого драгоценного камня? Такой дар был бы поистине достоин Долларовой княгини и ее немецкого Сервантеса-Достоевского; однако резиденции моей давней покровительницы располагаются в роскошных урочищах Нового Света, я же, по счастью, далеко от нее удалился — можно сказать, сделался для нее недосягаемым, — и не исключено, что прежняя невеста по духу, движимая некоторой обидой и злопамятностью, а также не желая, чтобы ее дар попал в клювики моим наследникам, которые в скором времени непременно объявятся, ограничится тем, что пошлет мне плоское серебряное кольцо с полудрагоценным турмалином. Что ж, и оно будет с благодарной памятью принято, внесено в домашний обиход. Ведь Мейер благословляла нас золотом, так что мы (в скверные времена бегства, когда многие утратили корни) даже поддерживали некоторых соотечественников в их вопиющей нужде, тащили сквозь годы изгнания: обеспечивали крышу над головой для проклятых поэтов, месячные пособия для еврейских актеров из Берлина, с трудом получавших немые роли на Universal Studios {367} , пожертвования для фондов, благодаря которым бежавшие из Германии художники могли хотя бы — в чуждых для них часовых поясах Америки — отпраздновать Рождество. Покойный Верфель {368} , Фейхтвангер {369} (почему этот старик, мой коллега-романист, который всегда писал слишком много и поспешно, не возвращается из богооставленной Америки в Европу; он что же, хочет умереть в Калифорнии?): оба они тоже, как бесспорные гуманисты, по-товарищески делились своими гонорарами и процентами с продаж, чтобы помочь вынужденным вагантам культуры, бесстыдно лишенным гражданства (в том числе Брехту и моему брату Генриху), которые в совокупности как раз и являются изгнанной честью Германии.
79
Утренний обход горизонта (франц.).
Такими пожертвованиями искусство доказывало, что оно важно даже с точки зрения повседневности.
Марлен Дитрих, например, предоставляла денежную помощь щедро и не выставляя напоказ свое великодушие; Фриц Ланг и Макс Рейнхардт — тоже. Курт Буа, знаменитый комедиант {370} , сам не имел ни гроша. Курт Геррон не сумел спастись {371} . Этого актера, который со времен немого кино очаровывал всю Германию, сожрало в Терезиенштадте отродье темных мокриц… Ох, разум и сердце, как вам, бедным рабочим инструментам, справиться со всеми этими чудовищными, непостижимыми фактами? И где тем временем пребывал ты, любезный церковный Бог?.. Нежданным помощником оказался, как ни удивительно, Чарльз Лоутон {372} . Гениальный человек с бульдожьим лицом: на калифорнийских коктейльных вечеринках с ним приятно было поболтать, у края плавательного бассейна, о неустранимых недостатках английской кухни… Эта звезда экрана, хотя и числился британцем, то бишь официальным врагом Германии, пожертвовал значительную сумму на помощь нуждающимся немецким эмигрантам. Какой характер! И — руина черепа с базедовым взглядом: уродство, о котором тотчас забываешь из-за выразительности лица; человек богатырского сложения и тонко чувствующий, который однажды — как узнала Эри — отчаянно и безнадежно влюбился в женатого актера… Тайрона Пауэра {373} … (вот уж поистине подходящее имя для торжествующего добра, да и вид у молодого человека был соответствующий); а потом, уже ни от кого не скрываясь, — в неведомого статиста с длинными ногами, обтянутыми колготками, который изображал средневекового воина с мечом на съемках фильма «Горбун из Нотр-Дам» {374} , тогда как сам Лоутон, в роли Квазимодо, мучительно и чудовищно передвигался на руках, хватаясь за монструозные скульптурные выступы собора. — Энергетически сильный человек, такой как он, стремится, понятное дело, к плотскому соитию с настроенными на ту же волну, с представителями аполлонического мужского сообщества, Mannsvolk. — Manns Volk [80] ?… Ну, настолько популярными мы, наверное, никогда не станем. И пусть.
80
Сообщество Манна (нем.).
Плотское соитие. Щекотливый момент: неприкрыто совершить такое с неприкрытым партнером. Акт, противоположный чувству приличия, свойственному нам от рождения и рекомендуемому поборниками морали. Непристойность. Великолепная. Лоутон, и Андре Жид, и Оскар Уайльд: могли ли они внезапно сорвать с себя ночную сорочку, пустить в пароксизме страсти слюну, издать звук, похожий на хрюканье? Фаллосиада и… парад скважин… После победы цивилизации подлинное сплавление воедино двух человеческих тел, слияние их соков было уже почти невозможно вообразить, а осуществить — тем более. Но это все еще остается приманкой — даже для обходительного, церебрального человека, который может, внезапно и бессильно, почувствовать, что соблазн одержал над ним верх… Чистое поклонение, издали, всегда представлялось мне самодостаточным, мучительно-прекрасным; пока не наступила пора героического зачатия детей — осуществляемого добросовестно и даже непринужденно, под руководством всегда готовой прийти на помощь женщины, — ну и, конечно, до того момента, когда сперва почти, а потом все же, неотразимо, эта древнейшая праздничная мелодия не начала звучать уже не где-то «повыше воротника», а непосредственно внутри самого телесного остова… Танцуйте же вкруг меня, о прекрасные, и особенно ты, Тритон и Подобие-Сына… Пусть это станет последним призрачным приветствием для поседевшего исполнителя симфонии утра.
Ничто не помогает. Томления — все те же — преследуют тебя до глубокой старости. И пред вратами, которые вот-вот затворятся за тобой, это еще больнее.
Боль и радость овладевают мною, ибо я еще дышу среди живых.
Постельное белье не похрустывает. Оно шуршит. Наверняка — после сна — комнату заполняет неприятная (может, даже кисловатая) затхлость. Само «я», выделявшее эти испарения, меньше других людей способно ее почувствовать… Не помялись ли в шкафу рубашки и фрак? Хорошо ли ухаживают за нашей собакой — в Цюрихе? Новая демократическая обслуга часто бывает недостаточно внимательной. Впрочем, у нас с незапамятных пор случалось, что кто-то из обслуживающего персонала бездельничал на кухне, не в том порядке раскладывал приборы возле тарелок, воровал мед. Кое-кто воображал, что, поступив на службу в семью художника слова, вполне отрабатывает свое жалованье реверансами и поклонами, а в остальном может заниматься любыми своекорыстными глупостями. Моя обремененная обязанностями супруга тратила чуть ли не все свободное время на воспитательные беседы — Ну конечно, милостивая г’спожа, no problem, mam [81] — и на уведомления об увольнении. И лишь в редчайших случаях попадались слуги (или теперь принято называть их «помощниками»?), которые усердно помогали хозяйке дома в ее ежедневных — если быть точным, ежедневно-трехдневных — поисках оставленной где-то не на месте связки ключей. Эта слабость моей великолепной супруги стала уже почти легендарной. Приходилось заглядывать под все подушки, пока Катины ключи не обнаруживались, например, в одном из выдвижных ящиков комода… А случалось, что прислуги у нас временно вообще не было; и если Катя, сверх того, отправлялась, скажем, к ортопеду, то неизбежно возникали проблемы: кто, и в какой дозировке, и в какой чайник должен налить утренний чай? Как безопасно зажечь огонь на газовой плите? В такие беспорядочные дни, когда уже с раннего утра нарушались драгоценные привычки и всяческое равновесие, ты, сохраняя здравый ум и без всяких жалоб, удалялся в свой рабочий кабинет и писал: И Господь разгневался на фараона и египтян и наслал на них бедствия. Но Иосифа, праведника, печалил столь жестокий небесный гнев — по отношению к стране строителей храмов, стране утонченных праздников на берегах Нила…
81
Никаких проблем, мэм (англ.).