Королевская аллея
Шрифт:
— Ну, что вы! Если бы не разговор с вами, мы бы просто вовремя легли спать.
— Вы уже давно… счастливы… со своим деловым партнером?
— Вы и сами всё видите.
— Я иногда перезваниваюсь с неким Эдом Клотцем, живущим в Калифорнии, и с неким Мануэлом Гассером из Цюриха{301}. Оба они вполне достойные любви, но своенравные люди, и иногда я думаю, что, может быть, я сам не способен к длительным связям. Понятно, что я не Аполлон, и разве не каждый человек пестует свои странности? Собака тоже хороший друг, и к моему Лухсу у меня никаких претензий нет.
Ко всеобщему удивлению Анвар Батак вдруг сел прямо и во второй раз открыл для себя Рейн. Эта перемена повлекла за собой фатальное следствие: историк отнял у срединного человека бутылку с водой, чтобы запить какое-то лекарство или веселушку;
— Написанная мною биография не вызвала никаких откликов. Но, по крайней мере, она теперь существует на английском и на немецком. И когда-нибудь, в отдаленном будущем, о ней еще вспомнят{302}. Эри очень не нравится, что я занялся изучением жизни консервативного политика. Колдун же в то время был слишком занят предстоящей операцией по удалению половинки легкого и завершением своего романа о Фаусте. Но он, конечно, нашел для меня милые слова: Браво, наш Кусачик выгрыз откуда-то вполне внушительный кус истории. Что касается стиля, я бы его назвал читабельным. Но настоящим прорывом, даже в сфере привычного, это не стало.
— Нет, — подтвердил Хойзер.
Ветер гнал по гравию пыль. Любовная парочка удалилась. В результате открылся вид на более отдаленные скамейки. Вряд ли он обманулся из-за света фонарей, стоящих вдоль променада. Фигура в светлом плаще могла быть только одним человеком. Неужели Бертрам планирует новую атаку: чтобы Хойзер, невзирая на нацистский этап в прошлом профессора, примирил его с бывшим другом, известным писателем? Профессор уже предлагал ему драгоценные письма нобелевского лауреата, надеясь, что это поможет аранжировать встречу и разговор, после десятилетий отчуждения. Сейчас этот старик, а в прошлом нацистский ученый, который одно время, ощущая себя белокурой бестией, хотел разжечь германские светильники крови{303} — что и довело его до сожжения книг, — больше всего напоминает легендарного Вечного Жида, дрожащего в холодной ночи. Клаус не стал сообщать своим спутникам, что в некотором отдалении от них сейчас притаился в засаде Эрнст Бертрам: исследователь ницшеанского Сверхчеловека, в прошлом сочинитель песен ненависти, а ныне Истосковавшийся-по-дружбе. Вместо этого он отвел глаза и посмотрел в противоположную сторону. Эрика Манн, кажется, в данный момент не стоит на балконе дюссельдорфского отеля, чтобы предотвратить возможную встречу Хойзера с ее отцом…
Голо Манн, будто в молитвенном жесте, приподнял ладони, прикрыл глаза, осененные кустистыми бровями, — и золотой замочек на папке, тихонько лязгнув, открылся.
— Сейчас! — прокомментировал Анвар, не поднимая головы, когда тяжеловесный Сын сунул руку в папку.
— Недавно завершенное. Книга, думаю, уникально современна благодаря ясному языку и внепартийному мировидению. Работал я над ней долго, но вышла она только сейчас. В 1954-м. Одна из тех книг, которые ухватывают жизнь и переводят ее в плоскость духовного. А чем же еще ей быть? — Немного помедлив, он наконец извлек книжку на свет божий. — Господин Хойзер, вы должны помочь мне, посредством этого экземпляра, получить признание и мировую известность. Я это я. Я — это богатство внутреннего содержания и высокое качество. Пока наша семья существует, кто-то вколачивает в нее то и другое.
Хотя буквы, даже на обложке, сдвигались со своих мест — а если долго в них вглядываться, начинали танцевать медленный фокстрот, — Тот-к-кому-обратились-с-просьбой наконец разобрался, о чем, собственно, идет речь. Там значилось:
Голо Манн
О духе Америки
Введение в американское мышление и практику
на протяжении двадцатого столетия
Анвар хлопнул рукой по обложке и хрюкнул что-то себе под нос.
Голо Манн изогнулся и зашептал:
— Завтра после чтения будет праздничный банкет. Само собой, вы похвалите «Круля» и то, как Старик читал текст. Когда все направятся к столу, наступит подходящий момент. Смотрите, чтобы в непосредственной близости от вас не оказалась ни Миляйн, ни эта истеричка. Как близкий, если не самый близкий конфидент Старика, вы оттащите его в сторонку — взяв под руку, например, я ничего против не имею — и потом, по ходу вашего разговора,
Не может быть, чтобы клочок газеты, который он давеча видел на площади, сейчас болтался, привеянный ветром, на фонарном столбе, — но все-таки смятая картинка, похоже, та самая.
— Я предусмотрительно подчеркнул некоторые места: Многое, в чем мы упрекаем американцев, заключено в нас самих, и нам следовало бы не допускать этого в собственной стране, вместо того чтобы рассматривать как опасность, грозящую нам из Америки… Мы нуждаемся в Америке не только потому, что она помогает нам добиться баланса сил. Мы нуждаемся в ней, потому что сами ею являемся. Катастрофа Америки была бы и нашей катастрофой… Ясно, без лишних эмоций, полезно. Итак, вы непринужденно достанете эту книгу и спросите: успел ли он ее прочитать, и если прочитал, то воздал ли ей должное, хотя бы в личной беседе со мной… Да, чтобы вы представляли себе, о чем идет речь: моим новым умственным достижением он непременно должен заинтересовать какого-нибудь выдающегося рецензента — Бертрана Рассела, например, или федерального президента Хойса… Я даже не возражаю, чтобы это была Ханна Арендт, чья репутация непомерно раздута… Всегда возбужденная, почти всегда возмущающаяся, прямо как моя сестричка… но Ясперс, у которого я писал диссертацию, считает ее своей лучшей ученицей и очевидно предпочитает мне: она и вправду философствует впечатляюще, хотя по большей части это погоня за оригинальностью и только. Ах, боюсь, она ничего не захочет сделать ради меня и для поддержания моей репутации…
— Я не знаю никого из упомянутых вами господ.
— Если, конечно, он не предпочтет где-нибудь выступить in personam [69] и публично отметить заслуги собственного сына… Имена других подходящих рецензентов я записал для вас на бумажке. Всё очень просто. Вы будто случайно перелистаете страницы, это вы можете, и скажете, как бы между прочим: «Вот, например, — Америка это мы сами…» И вы отметите, вполне справедливо, что поэтический гений нашего семейства именно во мне обрел свое преображенное будущее — во мне, историке, строящем свободное повествование! Который так необходим нашей нации… Отец примет это к сведению, улыбнется в своей неподражаемой манере — лишь уголок рта приподнимется, — и вам придется еще немного на него надавить: мол, отцовский долг и чувство справедливости должны соединиться в едином усилии и воздать должное такой работе… Благодаря его похвальному слову, публично сказанному с высокой трибуны, я оживу, я смогу закатать рукава и мужественно продолжить работу. Ибо это будет означать, что я получил благословение.
69
Лично (лат.).
Ветер запутался в кронах платанов. Гудки барж отзвучали над рекой и над городом-террасой. Клаус поднялся. И поднял, подхватив подмышки, Анвара. Тот заметно пошатывался. Хойзер продернул свисающий конец его пояса в петлю, пришитую к пальто. Были ли они последними, кто стоял там наверху, на Bellvue [70] ? Голо Манн смотрит на них, исполненный ожидания и страха. Огни «Золотого кольца» на Бургплац уже погасли.
— Я не могу, господин Манн.
70
Здесь: площадка, с которой открывается красивый вид (франц.).
Голо Манн вскочил со скамьи, застыл рядом с ее боковой стенкой.
— Не имею такого права. Он, дескать, этого не перенесет… Мне запретили. И я не буду ни во что вмешиваться.
— Я навсегда останусь ничем! — взревел отчаявшийся Голо Манн, и его руки сжались в кулаки. Глаза сверкнули… теперь, казалось, более влажным блеском. — Останусь без благословения!
— Пойдем, Анвар, — тихо сказал Клаус и просунул руку друга под свою руку. Азиат вдруг засиял всем помутненным лицом. Он рассматривал что-то красно-копошащееся на другой, свободной ладони и потом протянул эту ладонь сыну Томаса Манна — который, однако, не обратил ни малейшего внимания на жука-огнецветку, собирающегося взлететь.