Королевская аллея
Шрифт:
Каждое поколение немецких школьников, до скончания времен, будет с наслаждением и с пользой открывать для себя «Марию Стюарт», «Песнь о колоколе», «Валленштейна». Ведь образование помогает субъекту познать и выразить себя! Сколько же в этих стихах человеческого ликования, какое чутье к противоречивым жизненным силам, ко лжи, обману и борьбе. Шиллер, ты чувствительный герой! Наша четырехчасовая постановка «Смерти Валленштейна» привлекла зрителей со всей округи. Валленштейн, это был я! Валленштейн (Голо Манн смахнул со лба волосы), о, мой Валленштейн, могущественный Шатун, звездочет! Он подчиняет себе, во имя императора, всю империю, а в конце ему недостает сил, чтобы противостоять собственным убийцам. Или этот загадочный генералиссимус и князь, распорядитель Тридцатилетней войны, так устал, что уже не мог отвечать ни на какие дальнейшие вызовы? Была ли его врагом та самая Мемме? Хотел ли загадочный полководец избавиться от себя и вознестись к звездам? Он оставил на Земле грандиозный след,
Он не действует, он не вступает в союз со шведами против своего коварного императора. Этот могущественный стратег оказывается побежденным. Какой же вывод мы можем сделать? Колесо Фортуны размалывает всех.
— Вам бы следовало обстоятельнее заняться такой фигурой. Она приближает к нам прошлое. Помогает вооружиться против судьбы. Да и сами стихи восхитительны.
Голо Манн издал стон.
— Рассказать о Тридцатилетней войне? И поставить в центр повествования, следуя примеру Шиллера, фигуру человека, который маневрировал между силами, управлявшими тогдашним миром? Мне, чтобы броситься в такое начинание{291}, нужен был бы свободный путь. Поддержка и возможности развития.
— А разве у вас их нет?
— Господин Хойзер, слишком многое не удавалось мне и тонуло во мраке.
Клаус Хойзер пожал плечами.
— Мне сейчас припомнился один, возможно, самый мучительный провал в моей жизни.
— Интересно было бы послушать; я имею в виду, на таких ошибках больше всего учишься.
— В период репетиций «Валленштейна», горестной зимой 1923 года, я получил приглашение от своего школьного друга Михаэля Лихновски (собственно, Михаэля князя Лихновски{292}, но дворянские титулы, особенно австрийские, в молодой Чехословацкой республике уже ничего не значили) — приехать в замок его родителей. Это была высочайшая честь, знак чрезвычайного доверия со стороны Михаэля и его семьи. До войны принадлежавший им замок, или дворец, Кухелна{293} представлял собой центр притяжения для высшего общества: в нем насчитывалось около сотни помещений. Но к моменту моего приезда эта резиденция князя, лишенного собственности, давно превратилась в обезлюдевшее здание посреди моравских земель; лишь немногие слуги еще выполняли привычные обязанности или просто доживали свой век, влача жалкое существование в мансардных каморках. Старая Европа, Европа монархов, династий, блестящей культуры и многих несправедливостей — короче говоря, Старый мир, — окончательно вымирала, и в Кухелне тоже. В ту зиму за длинным столом, рассчитанным на десятки гостей, трапезничали только князь с женой, Михаэль и я. Тем не менее, я точно помню, рядом с каждой тарелкой лежало меню. Князь Лихновски, не безызвестная истории личность, в свое время был дипломатом, послом Германской империи в Лондоне. Этот грансеньор, поборник мира и всеобщего благоденствия, летом 1914-го оказался одним из немногих политиков в Европе, кто пытался предостеречь людей от чудовищной войны. Его мужественная депеша из Англии в кайзеровский Берлин стала легендарной, но слишком поздно: Я бы хотел настоятельно предостеречь от веры, сейчас или позже, в возможность локализации этого конфликта и высказать покорнейшую просьбу: выводить нашу позицию, единственно и всецело, из необходимости уберечь немецкий народ от борьбы, в которой он ничего не выиграет, а проиграть может всё. — К словам князя никто не прислушался: карабины были взяты на плечо, после чего Запад, с криками «Ура!», устремился в стрелковые окопы и под ядовитые газы… Теперь я сидел за столом этого представителя старейшей знати, потея в вымершем замке от счастья и смущения. Князь был дружелюбным, но будто окаменевшим. Свой жизненный долг — задержать на какие-то дни начало Первой мировой войны и тем самым, быть может, предотвратить ее — этот политик не выполнил. Его лишили прежних должностей. Всё, что ему оставалось в жизни, сводилось к соблюдению траура, военной выправке и вину за обедом — он наливал себе половинку богемского хрустального бокала. После нескольких поучительных для меня дней, после прогулок по лесу… произошел упомянутый мною несчастливый случай. Я сидел за завтраком с княгиней и Михаэлем. Вошел
— Это тоже вас сильно травмировало?
— Я нанес обиду. Я выразил неуважение к истории, к уже-бывшему, я не распознал отдельного человека в его особости. С тех пор я поднимаюсь из-за стола, даже когда кельнерша говорит мне «Добрый день!»; поднимаюсь и тогда, когда в комнату входит ребенок.
— Попробуйте, господин Манн, как бы это сказать… свести в одно: что вообще вами движет? — спросил Хойзер, похоже, уже отказавшийся от попытки (по сути, мелкобуржуазной) сопротивляться затягивающему водовороту этого дня.
Локти Голо Манна, с кожаными заплатами, непрерывно елозили по малозаметной винной лужице на столе. Но неважно.
— Без всякого обоснования вот так взять и выложить перед вами мои устремления? Свести в одно мои мысли? Можно, конечно, попытаться… и да, и нет. Ясно оценивать себя самого — и то, что меня окружает, теснит, бросает мне вызов, — я способен только в отдельные моменты. На протяжении же больших отрезков времени я представляю собой некий диффузный процесс, и мое поведение определяется влияниями, не поддающимися точной идентификации. Позволю себе заметить: я современный человек. Я посвящаю себя темам, которые меня увлекают. А являются ли наше мышление и деятельность жестко обусловленными — кто возьмется это определить? Мой отец, grosso modo [66] , олицетворяет собой сферу бюргерства, с ее радостями и страданиями. Мой брат олицетворяет анархический протест. Моя сестра пытается верить, что в коммунизме заключено спасение для человечества. Я же — итог слияния всех этих идейных потоков; я, можно сказать, уже почти человек пост-модерна: со многими знаниями, взвешивающий все «Если» и «Но» и исповедующий просто гуманизм, без программы. Или, разве что, моя программа состоит в том, чтобы избегать фанатизма, сохранять унаследованное, невозмутимо исполнять роль посредника между различными взбаламученными умами. — Если бы, в добавление к перечисленному, я еще умел подобающим образом — и ярко — излагать свои мысли!
66
По большому счету (итал.).
— Вы только что объяснили мне свою позицию так, что возбудили мою симпатию, — и притом совершенно ясно.
— В письменном виде, господин Хойзер, — то есть в книгах и газетах — хотел бы я ее излагать. Письменное слово — вот кровь нашего семейства. А мне не хватает поддержки близких и свободной дороги. На пути у меня стоит отец, отбрасывающий на мои начинания свою тень. Скрипучая мать тоже плодотворного воздействия не оказывает. А Эри — так та просто дергает за нервы.
Клаус Хойзер очень медленно откинулся назад, собрал лоб в складки и подчеркнуто тихо произнес:
— Вам не удастся втянуть меня в преступление.
Лицо собеседника Хойзера вздрогнуло, как будто именно эта озвученная мысль позволила Голо Манну живо представить себе полный сценарий будущих действий. Радостные видения, кошмарные образы, казалось, замелькали в его голове:
— Все трое, мешающие мне, еще живы. Это не есть хорошо.
— Я бы вас попросил… На роль участника заговора ни господин Сумайпутра, ни я не подходим. Мы не для того приехали из Шанхая, чтобы предстать перед немецким правосудием.
— За ужином… — сам собой разрабатывался в голове Сына дальнейший план, — подложить что-нибудь в еду, например, кураре (тут он быстро взглянул на Батака)… Боже, тогда наступил бы покой… «Крулль» — достойное завершение более чем богатого творческого пути. Эри в последнее время всё упорнее мечтает освободиться от домашних обязанностей. Старуха без Старика — тоже ни к чему. — Лицо Голо Манна заиграло странным блеском. — Эти три набатных колокола, три трубы Судного дня, которые заглушают всё кругом, вдруг окажутся мирно лежащими рядом друг с другом, под обеденным столом. Я, еще в ту же ночь, напишу первую фразу книги о полководце Валленштейне, а в последующие дни начну спокойно писать этот труд, главу за главой.
— Я больше не желаю думать о вашем семействе, господин Манн. А вам советую и в дальнейшем чаще колебаться. И потом, вы сами только что говорили о гуманизме…
Их преследователь пробудился от сладких грез.
— Разумеется (он снова обрел благонравный вид, и локоть его опять проехался по винной лужице), вы, человек, на которого я напал врасплох…
— Ах, оставьте, вы не самый бесцеремонный из тех, с кем мне пришлось здесь столкнуться.
— …вправе потребовать, чтобы я как-то объяснил свою навязчивость.