Королевская аллея

Плешински Ханс

Томас Манн, махнув рукой, прервал ее дальнейшие пояснения. Беззвучно забарабанил пальцами по локотнику. Неслыханно, что провинциальная журналистка заставляет нобелевского лауреата ждать ее в сумеречной комнате-кишке. Уже хотя бы во имя искусства — из уважения к нему — нужно прервать бессмысленное ожидание и отодвинуть встречу на неопределенный срок. Томас Манн поднялся, бросил взгляд в окно, у его супруги тем временем вырвалось неопределенное «Ааах». Он обернулся, но ничего не увидел, кроме красного, чего-то красного на полу, над полом, кроме какой-то проворной клецки, шаровой молнии, которая приближалась: красные туфли, блестят, волосы сверкают той же краской, костюм цвета огненной лилии, ноги как сабли — слава богу, не в красных чулках.

— Томми! — донеслось до него.

— Фельетон с балтийского побережья! — услышал он. —

«Любекские новости»: часто ругаемые, много читаемые… по крайней мере, там, где они продаются. Пардон, я не опоздала. Наоборот, пришла слишком рано. А теперь, по видимости, все-таки припозднилась. Кюкебейн, Гудрун. О, какое счастье, какая неслыханная честь. Томас Манн! Готов дать интервью. Коллеги, родившиеся позднее, будут завидовать. Я вправе задавать ему вопросы. Я! Он, возможно, ответит… И рядом — царственная супруга. Ох, мое паломничество уже вознаграждено. Я вижу вас. Дышу одним воздухом с вами. Могла бы дотронуться до ваших шнурков, Томас Манн. И сверх того — египетская царица нашего времени. Из мусического дома Прингсхаймов. Кого только эти двое ни видели, с кем ни говорили! С Альфредом Дёблином и Густавом Малером, Гофмансталем и Рихардом Штраусом, с Густавом Штреземаном^{443}? с президентами и с самим Папой… Вы чувствуете себя как дома во всем мире, и весь мир чувствует себя как дома в вас; о да, великий Манн, вы вечно новы, как Гёте! Находясь рядом с вами, буквально чувствуешь свою принадлежность к кругу земель… я имею в виду его цивилизованную часть, со всеми сокровищами. Я постараюсь умерить свой пыл, ведь я всего лишь Гудрун Кюкебейн, которая в родном городе — или в том, что от него осталось, — вскочила в поезд, чтобы немногими строчками интервью настроить ваших соотечественников (или, точнее, бывших соотечественников) на посвященную вам торжественную церемонию, которая состоится в следующем году. Томас Манн, из-за вас я совсем потеряла голову, что нехорошо для столь краткого разговора. Вам, вашей славе суждена более долгая жизнь, чем патрицианским домам на Менгштрассе^{444}, которые, между прочим, там больше и не стоят. — Однако я уже взяла себя в руки. Вы скажете: какая избыточность чувств! Но разве не часто бывает человек слишком трезвым и прозаичным? Жизнь нуждается в загородных прогулках — вылазках в область безумных сумасбродств и приятной фантастики. Иначе мы все впали бы в уныние, уподобились бы шарикам в шарикоподшипнике. Это было бы нехорошо. Одним словом, я здесь.

Она была здесь. Несомненно. Шарик. В чем-то таком… Катя и Томас Манн, хотя оба повидали мир, сейчас с трудом скрывали страх и изумление. Карлица. Выходит, фельетоны для Любека сочиняет карлица. Неудивительно, что служащий на рецепции заметил ее только после многократного нажатия звонка. Хотя, по крайней мере, высокая прическа из химически завитых волос, цвета рубина, наверное, возвышалась над краем стойки и должна была бы броситься ему в глаза… Фрау (или фройляйн?) Кюкебейн воспользовалась перекладиной для ног на третьем готическом троне как ступенькой лестницы — и, взгромоздившись на сиденье, оказалась напротив прославленной пары. Из-за жары на лбу у нее выступили капельки пота, пудра слегка гранулировалась, а толстый слой помады, наверное, с самого начала влажно поблескивал.

— О, вы курите? — обратилась она (со своего трудно обретенного места) к писателю. — Тогда, может, вы и мне позволите. Я-то думала, в легендарно озабоченной здоровьем Калифорнии вы давно отказались от всех удовольствий.

Он уже взял себя в руки:

— Голубой дым успокаивает, когда это необходимо, не только нервы… (Как же к ней обращаться — фройляйн или фрау?) …и вместе с тем является знаком свободы. Повсюду, где подвергаются запрету хороший табак, это поистине культурное растение, или спиртные напитки, там уже проложен путь для мелочной опеки или даже для тирании над самыми приватными аспектами жизни, фройляйн Кюкебейн. Запад создавал свою значимую цивилизацию — в первую очередь — благодаря опьянению, малому и большому, которое подпитывалось различными средствами, стимулирующими духовную жизнь. Холодный расчет и унылая озабоченность ничтожной проблемой сохранения здоровья — и только — приводят к омертвению общества. Горе рассудочно-усердным поколениям! Они оставляют после себя комплексы гимнастических упражнений вместо жизни.

— Я разделяю ваше мнение. — Гудрун Кюкебейн уселась поудобнее. — Именно сенатор Маккарти,

американский гонитель коммунистов, и молодые арабские государства — особенно Саудовская Аравия и Иордания — сделали ставку, соответственно, на боевитых американцев и совершенно трезвый ислам. В этом смысле они очень похожи. Хотя Маккарти сам алкоголик. И саудовский кронпринц^{445} — тоже.

— Мы сейчас не будем обсуждать отвратительных лидеров с диктаторскими замашками и болезненные культуры, которые ищут спасения в запретах, угнетении и исключении инакомыслящих.

— Это действительно слишком обширная тема, затронутая нами лишь вскользь.

Катя Манн — наверняка внимательнее, чем ее супруг, успокоения ради куривший сигарету, — рассматривала претенциозно одетую журналистку. Костюм карлицы чуть ли не лопался по швам. Казалось, малышка представляет собой совокупность валиков (что, впрочем, часто бывает врожденной особенностью), но, как ни странно, они создавали впечатление хорошего телесного самочувствия. Когда мы смотрим на тучного человека (неважно, высокого или низкорослого), мы склонны верить, что между его внутренней жизнью и телом царит полное согласие. В данном случае стремление к классическому совершенству явно было сведено к минимуму. Фройляйн Кюкебейн порылась в кармане, зажгла бензиновой зажигалкой сигарету марки «Оверштольц»^{446}, после чего сразу же достала блокнот и карандаш. Катя Манн улыбнулась, что выразилось в едва заметном изгибе губ. Может, знаменитые марципаны^{447} тоже отчасти ответственны за возникновение этого красного неудержимого изобилия, втиснутого в тесные рамки?

— Томас Манн… можно мне вас так называть, или вы предпочитаете другое обращение?

— Пусть будет так.

— Каким образом вы работаете?

Катя Манн почувствовала разочарование. О ремесленном аспекте писательской работы его спрашивают на протяжении полувека, такой вопрос ему задавали десятки раз. Однако этот интервьюируемый, вопреки только что произнесенной им маленькой речи в защиту духовного опьянения, по праву может считаться чудом самообладания.

— Я работаю по утрам, до полудня. К сожалению, во время поездок обычный рабочий ритм нарушается. Я привык работать в комнате. Я хочу сказать, что открытое небо, с солнцем вверху, способствует рассредоточению мыслей.

— Понятно: вы, значит, не импрессионист.

— Диктовка — не для меня. Я не могу использовать другого человека как посредника. Это отвлекает.

— Гм. Ничего человеческого…

— Я говорил только о посредниках.

Эрика ему многократно советовала не углубляться в эту тему. Публика, которая хотела бы затушевать собственные пороки, всегда жадно внимает рассказам о человеческих слабостях художника.

— Я никогда не переписывал большую рукопись и не просил кого-то ее переписать. Немецкие наборщики прекрасно справлялись с моим старомодным почерком, все без исключения. Что же касается общей концепции произведения — о чем вы, наверное, тоже хотели бы спросить, — то я ошибаюсь главным образом относительно его объема. «Смерть в Венеции» задумывалась как крошечная новелла в формате публикаций для «Симплициссимуса»^{448}, «Волшебная гора» — как ее продолжение, маленькая сатирова драма. Разбухание композиции имеет двойственную причину — мне стоит о ней упомянуть?

— Очень вас прошу. — Держа на коленях блокнот, она записывала за ним, что-то поспешно корябала.

— Речь идет о внутреннем процессе бурения и кристаллизации, а с другой стороны… — что-то, находящееся вовне, порой вовлекает тебя в сферу своего притяжения…

— Ах, ну да…

— Глубинная же причина — это, вероятно, желание всякий раз, будь то в «Фаустусе» или в «Обманутой», выразить себя полностью. Я воспринимаю свое творчество как фрагментарное.

— Это, наверное, мучительно.

— Таков наш жребий. И как недостаточное.

— Ну что вы, господин доктор Манн…

— Есть такие строчки у Августа Платена^{449}:

Сколько бы разных дел ни совершил человек, Не явит себя никогда он как нечто цельное, Не уподобится ли, когда закончится его век, Венку, распавшемуся на цветки отдельные?