Королевская канарейка
Шрифт:
Как-то певец Киркоров опаздывал на сборный концерт, и устроители попросили барда (хорошего, кажется, Лозу) спеть ещё несколько песен, пока Филька не доберётся. Тот согласился и начал петь. Киркоров приехал, и устроители показывали барду из-за кулис, что всё, спасибо, хватит. Тот кивнул, что всё понял, и объявил следующую песню. И следующую. И ещё. Разъярённый Филипп и взбледнувшие устроители метались за кулисами, как львы — Лоза пел. Только когда Филипп, окончательно разъярившись, уехал, Лоза с достоинством попрощался с тепло принимавшим его залом.
Я ждала, что будет, не собираясь ничего предпринимать, и заворожённо слушала. Не знаю, когда прервался Ганконер, совершенно не ощущала течения времени. Но не скоро. Друг другу
Подойдя к палатке, остановилась и попросила не входить за мной, сказав, что засну сама.
Завернулась в одеяло, поворочалась, не понимая своего смущённого состояния, и тут флейта опять запела.
Всю ночь не спала, слушая, как она радуется и тоскует, и заснула только под утро, не жалея ни о чём произошедшем со мной — соловьиный поединок того стоил, да.
16. Соловьиный поединок
на минном поле всё спокойно
поют дрозды и соловьи
и только мудрая кукушка
предусмотрительно молчит ©
Со времён Братства Кольца в Лихолесье поспокойнело до такой степени, что его переименовали в Эрин Ласгален, «Зеленолистный Лес», и северная часть пущи была королевством Трандуила. В южной королём был Келеборн, и, как я поняла, туда мы не совались, объехав десятой дорогой по побережью Андуина. В своём лесу эльфы были при оружии, но напряжения, как в горах и степи, не чувствовалось, и дальнейшее продвижение по Эрин Ласгалену можно было проиллюстрировать частушкой:
'В роще за домом соловей напевал,
Тёще моей спать не давал.
Выйду я в сад, прогоню соловья,
Спи спокойно, тёща моя!'
Роли соловушки, заботливого зятя и легкомысленной тёщи можете распределить сами.
Подозреваю, Таллордир, сначала пытавшийся увещевать меня (я не слушала) и Ганконера (тот же результат), уж тому рад был, что я к ночи в палатку возвращаюсь, и образовался некий паритет: я возвращаюсь к полуночи, как только позовут — он не мешает уйти вечером. Время полетело быстрей, хотя ехать целыми днями через заснеженный и вполне однообразный лес было скучновато. При этом гнали эльфы здорово, я уставала, но всё равно таскалась слушать Ганконера.
В жизни появилась интрига, интерес и веселье. Вчуже, как бывший администратор действующему, я сочувствовала Таллордиру, но не до такой степени, чтобы оказывать содействие. Задумалась было, не принесут ли соловьиные подвиги проблем Ганконеру, но решила, что из нас двоих он лучше понимает, что делает, и если идёт на конфликт — значит, зачем-то ему это нужно. Может, счёты какие сводит. Ну и ладно, а мне захорошело. Не приходилось больше сидеть в палатке вечерами; я просто шла на звук настраиваемой флейты, заставала уже немаленькое сборище и слушала, сколько хотела. Каждый раз удивлялась, как флейта, в качестве солирующего инструмента, в моих представлениях раньше способная разве что на пронзительные пастушеские напевы, в руках Ганконера обретала такую мощь, сложность и глубину. Хотя, если он дудел на ней восемьсот лет…
Музыка перемежались байками и взрывами хохота, и я бездумно смеялась, глядя, как золотые искры от костра взлетают в тёмные небеса, и чувствуя себя такой же искоркой, не переживающей ни о прошлом, ни о будущем — просто вспыхивающей и взлетающей.
К концу недели уже в темноте выехали к реке и остановились на каменистом берегу, не переправляясь. Эльфы были молчаливы и торжественны. Сразу, достигнув берега, спешились и построились. Олень тоже лёг, я сползла с него и стояла тихо, стесняясь даже размять затёкшие ноги. Со смутной печалью и тревогой смотрела, как в тишине перед строем выходит Ганконер. В темноте он был тенью среди теней, и я узнала его по неуловимой, характерной для него манере двигаться: плавно даже для эльфа, и при этом он мог в любой момент замереть и быть статичным
Строй ждал, достав луки и наложив на них стрелы. Я так понимала, нужно было разом поджечь их — стрелы собирались пускать в небо. У Ганконера в руках разгорался сиреневый комок огня, но вдруг, похоже, он передумал, и ком начал расти, становясь всё больше. Я стояла совсем близко и слышала, как гудит бледное пламя в его руках. По ощущению оно было холодным, но опасным, и, разгораясь, освещало сосредоточенное лицо эльфа. Всё-таки поразительно, как такая невозможная красота существует на свете. Когда шар стал размером с голову, Ганконер поднял его вверх и просто разжал руки — и сияющими глазами, с непонятным выражением смотрел, как он подымается ввысь и там становится всё больше. Перевела взгляд вверх и видела, как небеса бесшумно распускаются огненным георгином, становятся фениксом с алым хвостом и расплёскиваются золотыми фонтанами, бьющими из ниоткуда. Не знаю, сколько всё это длилось, время как будто остановилось. И вдруг вся эта феерия, это полыхание неба разом померкли, и последняя звёздочка рассыпалась стайкой золотистых, медленно спускающихся с высоты и угасающих бабочек. Одна села ко мне на рукав, и я, затаив дыхание, смотрела на её сияющие крылышки. Мгновение — и она стала ничем.
Далее торжественность момента была нарушена перебранкой с Таллордиром на синдарине. Вот чувствовалось, что очень Ганконер за время путешествия кровь ему попортил. Не удержалась и спросила, когда всё кончилось и эльфы начали расходиться, о чём они спорили. Ганконер безмятежно ответил:
— По традиции, в сутках пути надо предупредить владыку, что мы рядом. С помощью горящих стрел. Я немного изменил ритуал, и Таллордир недоволен, — и чувствовалась под его лёгкостью какая-то подспудная печаль. А может, это я свои ощущения на него переносила, не знаю.
— Так лучше. Было очень красиво.
— Да, было красиво, — эльф опустил глаза и больше ничего не сказал, только слегка поклонился, отходя.
Была не пойми чем огорчена, но до такой степени, что руки тряслись. Есть не хотелось. Оставила молоко и яблоки нетронутыми и легла было спать. Конечно же, не спалось, и я надеялась услышать флейту: может, не только мне не спится? Ничего. Наверное, сегодня по традиции и веселья не положено? Какая, однако, скверная традиция! Ну ладно, может, соловушка не в настроении… Хотя всю неделю в настроении был и, казалось, большое удовольствие получал, тролля Таллордира. Ещё полежала, поворочалась. В голову полезли всякие мысли насчёт здоровья: не поплохело ли ему от неурочных фейерверков? С досадой думала, что нельзя так наплевательски к здоровью относиться (а фейерверки были чудесные! чудесные!), и вспомнила, что, пока Ганконер болел у гномов, ему постоянно таскали молоко. Наверное, помогало. Есть ли оно у него сейчас или только меня, как самую ценную скотину, потчуют? Но блин, к чему эти материнские чувства — ему восемьсот лет, он способен о себе позаботиться! А вдруг нет? Дурость избирательна. Как говорила Бьорк: «Сегодня ты умён, а завтра глуп». Выгонка ежевики, помню, тоже его подкосила, аж по стенке сполз. Возможно, меры не чувствует и, не восстановившись толком, колдует, как здоровый? Поворочалась ещё, нацепила плащ, сгребла баклажку и решительно полезла из палатки. Я только туда и обратно.
Так, у палатки все в сборе: близнецы, шаман и Таллордир. Они спят когда-нибудь? Хотя да, эльфам меньше сна нужно…
Собравшись с силами, не слушая увещеваний, прямо сказала, к кому мне нужно. Либо меня провожают, и я тут же вернусь, удостоверившись, что всё хорошо, либо шарюсь по тёмному лесу, пока не найду или не замёрзну. Всё-таки как оказалось легко и просто добиваться своего, зная, что побить меня не могут, эхе-хе.
У костра, к которому привели близнецы, было пусто. Приглядевшись, поняла, что Ганконер сидит не рядом с огнём, а прислонился спиной к дереву и почти слился с ним. Поднял голову: и правда, лицо белое и глаза совсем больные. Шепнул бледными губами: