Королевская канарейка
Шрифт:
Зима пролетела — за играми, плясками, сидением в библиотеке у камина и ненавистным позированием. Аранен таки спел мне, и это было прекрасно, как мало что из случавшегося в моей жизни; но в основном мы не песнями с ним занимались, нет, не песнями.
Своего маленького жучишку я видела каждый день и была этим счастлива, только плохо, что через зеркало. Но лучше, чем раньше, когда и вовсе никак было, и ещё раньше, когда умирать приходилось.
Весна наступала медленно, не наскоком. С оттепелями и заморозками, с грязью и распутицей. Я счастливо
И, всё-таки, в день Равноденствия в конце марта была вытащена араненом на прогулку. Просто так, без цели. Точнее, целью было обозначено «увидеть солнце».
Небо над речной излучиной опрокидывалось бездонной синей чашей. Аранен замер, глядя на солнце; я замерла, глядя на светлого князя; только озябшим носом пошевеливала, думая, не простыну ли на пронзительном речном ветру: ледоход должен был вот-вот начаться, и от промоин несло стужей. Оно, конечно, здоровье у меня стало лучше, чем раньше, от человеческого обычая болеть насморком обряд Середины Лета меня избавил… может, одно это уж стоило мук и страха, если подумать. Но всё равно ветерком протягивало хорошо.
Счастливо вздохнула, когда оказалось, что и на меня князь смотрел; во всяком случае, переживал, что мёрзну, и с нежностью ещё сказал, что кончиком носа шевелю, как кролик над свежей травкой.
Шли мы рядом и несли всякие глупости, не глупые только для двоих. Я всё пялилась на льняные косы, на смешливо подрагивающие уши да на улыбку, прячущуюся в уголках его губ; по сторонам не смотрела. И только спустя несколько минут остановилась, и, нахмурившись, заторможенно сказала:
— Я что-то видела.
Это что-то нехорошее было, смазанно мелькнувшее в глубине леса, слева от тропинки. Чёрное, серое… непонятное, но нехорошее.
Леголас опустил глаза — быстро, с пониманием. Значит, что-то там есть, и он про то знает. Просто не очень доволен, что заметила.
— Тебе не стоит туда ходить, сердце моё, — и посмотрел как-то странно, с непонятным сочувствием.
Стало любопытно, что там такое, на что смотреть не стоит — дендроид какой-нибудь человекоядный? Так я уже видела, причём во всей красе… Чувствуя, как нехорошо засвербило в том месте, где у людей шестое чувство находится, повернулась обратно. Аранен вздохнул, но никак не помешал. Значит, неопасно там. Что же он так не хочет, чтобы увидела?
Оно было отвратительным. Дерево, голыми гниющими сучьями растопырившееся во все стороны, с веток капала тягучая слизь. Ветер доносил запах разложения. Даже слякоть вокруг казалась гнилым болотом, из которого тяжело вздымалось ЭТО, и пластинчатые тарелки грибов окружали его лестницами, делая похожим чёрт-те на что.
Немного испугалась — это же не может быть нападением какого-нибудь неведомого зла, расползающимся по пуще? Подняла испуганные глаза на аранена. Он сыграл желваками, вздохнул еле слышно:
— Не бойся, это не опасно, — и снова отвёл глаза.
— Но что это? — я не понимала.
Он поджал губы. Было видно, что охотно смолчал бы, но на прямой вопрос ответил, выдавив:
— Это
— ЭТО?!
На риторический вопрос аранен отвечать не стал, только ищуще потянул за руку, и я поддалась, пойдя следом. Потрясённо молча, думала, что никогда бы не предположила, что… вот так. Да, Великий Шаман упоминал, что живёт скромно, что дома в бочке моется, а королевская роскошь ему всё равно, но он не говорил, что живёт в разлагающемся, тянущем потусторонней жутью ужасе! Аскеза, но не это! Внутренняя свобода и приступы гениальности, заставлявшие его быть небрежным в одежде и причёске; норов, выражавшийся в нарочитом пренебрежении модой и обычаями… это да, но чтобы такое!
Шла молча, соображая, как бы поаккуратнее выспросить Глоренлина, что у него за дом такой, но тут аранен, тоже молчавший, вздохнул и сказал:
— Блодьювидд, эру Глоренлину неприятно будет, что ты увидела. И лучше его не спрашивать об этом.
— Но почему?!
Он вздохнул ещё тяжелее и объяснил, что дерево, в котором эльф живёт, приобретает его черты и отражает внутреннюю жизнь. Иногда слишком хорошо. Эру Глоренлин держится с достоинством, и ему неприятно будет, что я увидела то, что увидела. И спрашивать об этом точно не стоит. Мысли мыслями, но не вслух.
— Но почему?!
У принца на лице такое смятение отразилось, что я б, наверное, не настаивала больше, но он тут же напрягся, похолодел и сверкнул глазами. Прошипел на квенья что-то неразборчиво. Ровно ничего не понимая, оглянулась и ничегошеньки не увидела, кроме деревьев, сугробов да проталин с ростками подснежников, зелёными колышками торчащих сквозь прошлогодний листовой опад.
Посмотрела на принца — тот ткнул рукой вперёд и довольно мрачно сообщил:
— Эру Лисефиэль. Полагаю, он хочет поговорить с тобой, — и ещё что-то на квенья буркнул, что я приблизительно поняла, как «одно уж к одному», но в крайне ругательной коннотации.
Я вспоминала рыжика, и очень тепло. Но нечасто. Потому что… ну, много всего было в жизни. Но была рада ему и бодро двинулась вперёд. Понятно, что Леголас его почувствовал раньше, эльф же… Я увидела фигуру в зелёном, только почти уткнувшись в неё. Лисефиэль стоял посредине тропки и ждал. Поклонившись аранену, с уважением эдак, на квенья попросил разговора наедине. Спиной почувствовала тот же холодок, что в загоне с боевым кабаном, когда тот смотрел и чорт знает что думал. Но ничего хорошего. Вот и сейчас… мне показалось, что ещё немного, и случится поединок. Быстро сказала:
— Пожалуйста! — повернулась, взяла принца за руку, в лицо ищуще заглянула.
Он действительно был очень холоден, лицо надменное. Посмотрел мне в глаза и отмяк слегка; буркнул:
— Хорошо, — и растворился в лесу.
Рыскнула глазами между деревьями, пытаясь понять, куда он делся, и не поняла.
— Богиня… — Лисефиэль позвал, и я немного смущённо посмотрела.
Он не смущался, фигура и лицо были полны достоинства. Но губы — белые, и смотрел, как на смерть смотрят. Спокойно констатировал: