Королевский крест
Шрифт:
— Так.
— А Крылову я отправил пятерку и шестерку бубен. Пятерку!!
— И когда же она стала валетом?
— Да не могла она стать валетом! Я все старшие бубны перед переменой сбросил!
Пару мгновений Цвания обдумывал слова Чеха.
— Хочешь сказать, что Крылов катал у меня перед носом?
— Никита играл честно, — осмелился подать голос Зелински. — Я следил за ним весь вечер — все чисто. И Копытов ни разу не передернул.
— А с ним вы почему не разобрались? — поинтересовался Давид. — Этот уголовник едва нас не обыграл.
Шулеры переглянулись.
— Я впервые видел, чтобы человеку так везло, — осторожно ответил Зелински. — Мы ведь вначале
— Ему почти всегда нужные карты приходили, — подтвердил Чех.
— Как это объяснить?
— Не знаю.
— Плохо, — подытожил Цвания. — Плохо, что не знаете.
Москва, Комсомольский проспект,
5 ноября, пятница, 21.12
Квадратный «Мерседес» вылетел из подземного гаража на бешеной скорости: Копыто так торопился уехать подальше от ищущего свой «Мазератти» вампира, что почти не убирал ногу с акселератора. Чудом избежав столкновений с несколькими автомобилями и нарушив добрую половину существующих правил дорожного движения, уйбуй в конце концов сумел развернуть джип в нужном направлении.
— Убьем Харция!
— Смерть концам!!
— Он нас предал!!!
Бойцы орали воинственные лозунги и клацали огнестрельным оружием. Но если карательная операция увлекла десятку, то сам уйбуй оставался суров, если не сказать — мрачен. Он чувствовал, что узнал далеко не все плохие новости сегодня, и машинально прибавлял скорость, стараясь не дать им догнать себя. Но что толку бежать?
Остановиться пришлось неподалеку от пересечения с Садовым кольцом. Копыто прижал «Мерседес» к обочине, не дожидаясь приказа, выбрался из ставшего похожим на катафалк джипа — бойцы испуганно притихли, и уныло побрел к Сантьяге, стоящему рядом с футуристическим авто темно-синего цвета. «Ягуар XJ220» был виден издалека, и дикарь прекрасно понимал, по чью душу появилось здесь это купе. Ноги уйбуя подгибались.
— Комиссар, это конец. Это проклятый Харций, вонючий ублюдок! Он подсунул мне артефакт, когда я спал! Я не знал, что нарушаю режим секретности! Я не…
Копыто бубнил, не поднимая глаз. Он снял бандану, низко-низко опустил лысую голову и слышал только себя, только свое горе. Вот почему Сантьяге пришлось повторить вопрос дважды:
— Копыто, вы знаете, чью машину проиграли?
— Захара Треми, — вздохнул уйбуй.
— Правильно. А знаете, кто приехал на «Мазератти» в гараж и забыл его там?
Веко дикаря стало подрагивать.
— Вы правильно догадались, Копыто, — улыбнулся Сантьяга. — Это был я.
Уйбуй почувствовал, что бездна разверзлась под его ногами и он летит в нее, черную, страшную…
— Копыто! — Комиссару пришлось поддержать оседающего дикаря за плечо и пару раз встряхнуть, дабы в глазках уйбуя вновь обнаружились следы разума. — Копыто, вы меня слышите?
— Почему вы меня сразу не убили?
Дикарь не ожидал от нава подобного великодушия.
— Видите ли, Копыто, — вновь улыбнулся Сантьяга. — Вам удалось меня удивить. Заставить испытать незнакомые до сих пор ощущения. Понимаете… — Словоохотливый комиссар с трудом подбирал слова! Казалось, ему неловко! — Меня никогда не грабили. И вот случилось… Копыто, поверьте, я не могу вам передать, что почувствовал.
— И вы не станете меня убивать? — на всякий случай уточнил уйбуй.
— Не стану, — пообещал нав. — Но это не значит, что вы
— Да, — пискнул Копыто.
— Вот и славно. А с Захаром я все улажу — он подождет.
— Теперь эмигрировать поздно, — простонал Иголка, провожая взглядом авто комиссара. — Этот где хошь найдет. И в узел завяжет, блин.
— Он эта, типа, пьяный, что ли? — переспросил Контейнер. — Почему он тебя не грохнул?
Копыто, повязывающий на голову бандану, сплюнул:
— Повторяю, придурок: он хочет, чтобы мы вернули кровососу тачку.
— Насчет тачки понятно. Тебя он почему не грохнул? Что ему, трудно «Мазератти» угнать?
— Дубина ты, Контейнер, — отрезал уйбуй. — Я тебя презираю.
— Сантьяга не хочет с тачкой вязаться, потому что Копыто ее проиграл! — догадался Иголка. — Вот оно! Все знают, что если ставку не отдашь или воруешь ее потом, то могут быть неприятности.
— Точно, — подтвердил уйбуй. — Хитрый этот Сантьяга. Хочет и рыбку съесть, и на пароходе покататься. За наш счет, в натуре.
— И съест, и покатается, — буркнул Контейнер. — Или ты не собираешься ему тачку возвращать?
— Собираюсь, — признался уйбуй. — Но не хочу. Надо кретинов каких-нибудь найти, чтобы они вместо нас «Мазератти» угнали.
— Почему?
— Потому что иначе мне в карты везти перестанет.
— Точно, — подтвердил Иголка. — Навсегда отрежет.
— Лучше бы тебе и не везло никогда, — рассудительно заметил Контейнер, за что немедленно удостоился командирского пинка.
Но слово прозвучало, и мысли Красных Шапок вновь вернулись к переживаемой трагедии. Дикари не стали ничего говорить, но каждый в этот момент подумал об одном и том же: о проигрыше, о потере кучи денег и о том, что обо всем об этом еще предстоит докладывать великому фюреру.
— Трындец ситуация, — подвел итог затянувшейся паузе Иголка. — Все хреново.
— Конца-то убивать поедем? — осведомился Контейнер. — Собирались ведь.
— Поедем, — решил Копыто. — Пусть ему тоже будет хреново.
Офис клана Трети.
Москва, улица Вятская,
5 ноября, пятница, 21.35
Не было ничего удивительного в том, что во время набегов мятежных Саббат семья Масан переходила на военное положение, большая часть ее членов укрывалась в офисах кланов, покидали которые, как правило, только воины. Подобная практика была вызвана тремя причинами: во-первых, мятежники с большой охотой нападали на «продавшихся» соплеменников; во-вторых, бывало так, что охотники, не разобравшись, атаковали честных масанов; и в-третьих… Третьей причины официально не существовало, о ней не говорили, но все понимали, что для лидеров Тайного Города она была едва ли не весомей двух первых. Третья причина — недоверие. На действия мятежников можно свалить многое: пойди разберись, кто на самом деле высушил чела? Злой пришелец или законопослушный житель Тайного Города? Из вежливости статистику умалчивали, но все знали, что после введения правила военного положения количество жертв набегов резко сократилось. Но даже не человские потери беспокоили Великие Дома, не человские жизни, а возможное предательство: нельзя быть до конца уверенным в разделенном на два лагеря народе. Кровь сильнее политики, и, даже убивая друг друга, братья остаются друг другу ближе, чем кому бы то ни было в мире.