Королеву играет свита
Шрифт:
— Ура, свобода!
Глухо каркнули в ответ вороны, слетая с заснеженных елей.
Женщины быстро зашагали по направлению к станции, ежась от пронизывающего ветра.
— Ты сейчас куда? — поинтересовалась Нелка. Она была молода и вышагивала легко и радостно, полной грудью вдыхая пьянящий воздух свободы.
Катя ступала тяжело и неуверенно. Она давно отвыкла от быстрой ходьбы и чувствовала, что задыхается. Противно ныла спина.
— Сначала в Москву, — ответила она, сдувая со лба выбившуюся из-под платка седоватую прядь. —
— Почему к отцу? А мать твоя, что ли, померла? — равнодушно спросила Нелка.
— Ага, — ответила Катя безразлично. — Давно уже. Они прошли снежное поле, проехали несколько остановок на дребезжащем престарелом «ЛиАЗе», потом долго пили чай в станционном буфете с шоколадом и сухими пирожными. Вскоре прибыл проходящий поезд до Москвы.
Билеты у них были в общем вагоне. Женщины устроились рядом друг с другом.
В вагоне было жарко, и Катя не заметила, как ее сморил сон.
Когда она проснулась, Нелки рядом не было.
— А где она? — спросила Катя у попутчиков, поправляя платок.
— Еще в Твери сошла.
Катя очень удивилась. Она твердо помнила пылкое желание Нелки ехать до Москвы вместе.
Инстинктивно она сунула руку за пазуху и обмерла.
— Что случилось? — заметили ее побледневшее лицо попутчики — старичок с сумками и женщина с мальчиком, укутанным в платок по самые глаза.
Женщина сочувственно вздохнула:
— В поезде моргать нельзя, сразу сопрут. А мы еще думали, какая у тебя хорошая подруга, заботливая… Укрывала платком, шарфик поправляла. А она вон как…
— Подруга… — горестно выдохнула Катя. — Какая она мне подруга. Так… вместе сидели.
В кармане вяло погромыхивала мелочь, оставшаяся после покупки чая и пирожных в буфете.
К вечеру поезд дотащился до Ленинградского вокзала.
Катя вышла из жаркого вагона на перрон и остановилась. Мягко падал снег, укутывая плечи сверкающей бриллиантовой пеленой.
— Где здесь можно позвонить? — подошла она к женщине-милиционеру.
— Там, — махнула она рукой.
Катя купила жетон и скрюченным пальцем набрала заветный номер, который застрял в ее памяти еще с давних времен.
— Алло, — сказала она, — алло…
Выпроводив французского визитера, Нина Николаевна тяжело засеменила к дверям кабинета.
Кряхтя, она взгромоздилась на стул, достала с полки коробку с рукописями мужа. Сверху лежали мелкие листы, исписанные характерным косым почерком Вани.
Где же очки? Она ничего без них не видит…
Этот старик лжет! Все на месте! Он просто хотел оклеветать Макса, ее вечного друга, который рядом с ней вот уже тридцать лет, ее верного безупречного слугу, безотказного помощника.
Он не мог это сделать! Макс, который помог ей пережить смерть Вани, который буквально не отходил ни на шаг от нее во время похорон и потом, после похорон, — не мог он… Это клевета!
Стукнула входная дверь, кто-то пришел…
Верхние страницы слетели, их подхватил
Что это? Откуда?..
Она даже маститым литературоведам не давала рыться в наследии мужа, даже девочкам запрещала касаться бумаг отца!
Протопали шаги в коридоре, Макс мимоходом заглянул в кабинет.
— Ах, вот вы где? — нарочито весело проговорил он, привычно скалясь. — Ниночка свет Николаевна, а я вам принес тортик. Безе, как просили. Что это у вас?..
Его лицо внезапно вытянулось, в глазах отразился предательский испуг.
Вовсе не слова коллекционера, а фальшивый тон Макса, растерянно глядевшего на рассыпанные по комнате листы, лучше всяких доводов убедил Нину Николаевну в правоте иностранца.
Она без сил опустилась на стул.
— Макс, скажи, ты… — начала она тихо. Очень тихо. — Зачем ты это сделал?
— Что, Ниночка свет Николаевна? Что именно?
— Зачем ты продал черновики Ивана?
Руденко усмехнулся. Прошелся по комнате в ботинках. Уселся на кожаном диване, свободно закинув ногу на ногу.
— А… Значит, французик к вам прибегал… Все выложил…
— Зачем, Макс? Ведь ты был самым… — ей было тяжело произносить эти слова, — самым близким другом Вани.
— Ага, близким… — нагло хмыкнул Макс. — И как он обращался со своим другом? Посылал в магазин за «мерзавчиком», как мальчика на побегушках, третировал, наступал на самолюбие, ничтожные роли давал — только бы унизить!
— Я… я и Иван… мы тебе так верили!
— А на что мне ваша вера? Вы мне хоть раз копейку предложили за мои услуги? Макс, подай, да принеси, да сбегай в магазин, — передразнил он. — А я ведь не какая-то там безответная Кутькова. Я, между прочим, артист! И не позволю об себя ноги вытирать вашим дочкам-соплюшкам!
— Ты… ты просто сволочь!
Макс картинно расшаркался, усмехнулся. — Да, представьте себе, эдакий Сальери при Моцарте. Даже поднес рюмку яда в нужный момент. Что уж теперь скрывать, теперь уж все равно… Да, поднес ему рюмку! Ну, тогда, в гостинице под Ярославлем. А он еще пить не хотел, упрямился! Я тогда ему, дурачку, в стакан валерьянки накапал. Мол, будто это противоядие от дисульфирама, будто мне знакомый врач дал. Ну он и не выдержал уговоров, жахнул…
— Значит, это ты… Ты!
— Я, я… Кто ж знал, что он после моего ухода скопытится? Я хотел только, чтобы он отключился на время, чтобы дневник его из портфеля забрать. Он же со своим портфелем не расставался ни на минуту. Никакого дневника там не оказалось…
Потрясенная Нина Николаевна сидела не в силах пошевелиться. Наконец ее рука медленно поползла к телефонной трубке.
— А, вы в милицию звонить… — усмехнулся Макс. — Ну, звоните, звоните;.. Интересно, что они там скажут. Посмеются! За давностью лет ничего не докажете. Уже небось и косточки Тарабрина давно сгнили.