Короли в изгнании
Шрифт:
— Что, кутнем сегодня вечером? — спрашивали молодые господа, поглощая содовую воду, — в клубе был целый склад этой лечебной воды.
Заразившись общим настроением, король дал себя увести обедать в кафе «Лондон», но не в одну из тех зал, где знакомые обои не однажды плясали перед его пьяными глазами и где на зеркалах были вдоль и поперек написаны имена собутыльников, образуя прихотливый узор, подобный узору инея на окне, а в один из погребов, в одну из тех очаровательных катакомб, где строй бочек и одинаковых, снабженных фарфоровыми этикетками ящиков с бутылками тянулся до самого подвала Комической оперы. Здесь все сорта французских вин спали мирным сном. Стол поставили посредине, — там, где, отражая мерцание газовых рожков и отсветы жирандолей цветного стекла, поблескивали лежавшие одна на другой зеленые бутылки с шато-икемом. Это была идея Ватле, которому хотелось отметить
Во время десерта появились женщины, постоянно обедавшие в кафе «Лондон»; узнав, что внизу именитые гости, они встали из-за стола, официанты с канделябрами в руках повели их в подвал, и они, проклиная собственное безрассудство и взвизгивая от страха, пробирались, задрав юбки, между ящиками и бочками. Почти все они были декольтированы. Не прошло и пяти минут, как они уже посинели; сидя на коленях у молодых людей, которых до известной степени защищали от холода поднятые воротники, они кашляли и дрожали.
— Как бы не нажить чахотку из-за этой остроумной затеи... — заметила одна из них, более зябкая, а может быть, просто менее взбалмошная.
Решили пить кофе в зале, и, пока все перебирались в другое помещение, Христиан исчез. Было около девяти. Карета ждала его у подъезда.
— На Мессинскую!.. — процедил он сквозь зубы.
Христиан словно обезумел. В течение всего обеда он видел только ее, только ее; вдыхая запах прикасавшихся к нему оголенных женских тел, он мечтал о том, как он овладеет ею. Да, да, сжать эту женщину в объятиях! Больше она ни слезами, ни мольбами его не разжалобит...
— Барыни нет дома.
Пылающие угли облили холодной водой. «Барыни нет дома». В этом Христиана убеждал беспорядок в особняке, полном незнакомого народу и брошенном на прислугу, цветные ленты и полосатые жилеты которой скрылись при его появлении. Он не спросил больше ни о чем и, внезапно отрезвев, заглянул в бездонную пропасть, куда он чуть было не свалился. Клятвопреступление, измена короне!.. В его горячих пальцах появились четки. Пока экипаж вез его в Сен-Мандэ, мимо фантастических видений и ночных страхов леса, он в знак благодарности перебирал четки и шептал Ave.
— Король! — объявил Элизе, — он караулил его у окна залы и вдруг увидел два фонаря кареты, молниями прорезавших темноту двора.
Король! Это было первое слово, произнесенное в доме после обеда. Будто по волшебству, все лица сразу прояснились, языки развязались. Даже королева, несмотря на внешнее спокойствие и силу воли, не могла удержаться от радостного восклицания. Она думала, что все потеряно, что Христиан, бросив друзей, опозорив себя навсегда, остался у этой женщины. За три часа мучительного ожидания всем, кто окружал королеву, приходила в голову та же самая мысль, беспокоились все, даже малолетний Цара, которого Фредерика не укладывала спать: сознавая всю тревожность, всю драматичность царившего в доме молчания, Цара не задавал ни одного из тех жестоких, попадающих в самую точку вопросов, которые звонким голосом задают обыкновенно дети, — он уткнулся в толстый альбом и, только услыхав, что король приехал, поднял свою милую головку и показал лицо, омытое слезами, которые он беззвучно проливал в течение целого часа. Некоторое время спустя Цару спросили, отчего он так горевал, — оказывается, он боялся, что отец уедет, не поцеловав его. Младенческой любящей душе наследника молодой, остроумный, веселый отец казался шаловливым и проказливым старшим братом, обаятельным старшим братом, однако доставляющим матери немало огорчений.
Послышался голос Христиана, торопливо, отрывисто отдававшего приказания. Затем Христиан поднялся к себе и через пять минут появился, уже одетый по-дорожному: в маленькой шляпе с кокетливой пряжкой и синим шнуром, в тонких гетрах, доходивших до икр, он напоминал туриста на взморье с картины Ватле. Однако в этом щеголе явственно проступал монарх — он угадывался во властном, внушительном взоре, в готовности выказать доблесть при любых обстоятельствах. Он подошел к королеве и шепотом извинился за опоздание. Все еще бледная от волнения, она сказала ему тихо:
— Если б вы не вернулись, я бы поехала с Царой вместо вас.
Он понял, что она это говорит не для красного словца, — на одну минуту он представил ее себе с ребенком на руках, под пулями, представил с той же ясностью, с какой он во время той ужасной сцены видел на подоконнике ее и мальчика, перед лицом смерти покорно закрывшего свои прекрасные глаза. Христиан ничего не ответил Фредерике, — он лишь стремительным движением поднес ее руку к губам, а затем с юношеской порывистостью притянул Фредерику к себе.
— Прости!.. Прости!..
Простить королева еще могла бы, но в дверях залы она заметила собравшегося ехать со своим господином лакея Лебо, темную личность, поверенного во всех похождениях и изменах Христиана. И пока она осторожным движением высвобождалась из объятий мужа, у нее мелькнула страшная мысль: «Что, если он лжет?.. Что, если он не уедет?» Угадав ее мысль, Христиан обратился к Меро:
— Проводите меня на вокзал!.. Сами вас отвезет домой.
Времени в его распоряжении оставалось мало, и он поспешил проститься, каждому сказал ласковое слово — Босковичу, маркизе, взял Цару на колени, объяснил ему, что он задумал поход ради того, чтобы отвоевать королевство, велел ему не огорчать маму и прибавил, что если Цара больше не увидит отца, то пусть помнит, что отец умер за отечество, исполняя свой королевский долг. Это была небольшая речь в духе Людовика XIV, надо отдать справедливость Христиану — недурная по форме, и малолетний наследник слушал ее внимательно, слегка, впрочем, огорченный серьезностью слов, исходивших из этих улыбчивых уст. Но Христиан, человек минуты, натура донельзя непостоянная, изменчивая, скоро пожалел, что расчувствовался; теперь в голове у него был только отъезд и случайности войны, и в самый последний момент это сожаление и эти думы удержали его от трогательной сцены. Он всем помахал рукой на прощанье, низко поклонился королеве и вышел.
Если бы Элизе Меро в течение трех лет близко не наблюдал семейную жизнь Христиана и Фредерики, в которой не было лада из-за позорных слабостей Христиана, из-за его низких поступков, он ни за что бы не узнал завсегдатая Большого клуба, по прозвищу Забавник, в том мужественном и самолюбивом государе, который сейчас, когда они мчались на Лионский вокзал, делился с ним своими планами, замыслами, своими продуманными и широкими политическими взглядами.
Роялистская вера учителя, к которой неизменно примешивалась известная доля суеверия, видела в этой перемене перст Божий, преимущество особы королевского рода; в роковую минуту король непременно скажется, ибо в нем проснется помазанник Божий, в нем заговорит наследственность. И это нравственное возрождение Христиана, предшествовавшее другому, которое должно было наступить, его предвещавшее, причиняло Элизе необъяснимую, непонятную ему самому боль, будило в нем благородную ревность, а откуда в нем такое чувство — в это ему не хотелось углубляться. Пока Лебо брал билеты и сдавал багаж, Христиан и Элизе расхаживали по обширному залу ожидания, и этот таинственный ночной отъезд напомнил Христиану о Шифре, о нежных проводах на вокзале Сен-Лазар. Под влиянием нахлынувших воспоминаний он взглянул на проходившую мимо женщину: да, она одного с ней роста, и что-то общее в походке — скромной и вместе с тем кокетливой...
Бедный Христиан, бедный король поневоле!
Но вот Лебо отворяет дверцу, и Христиан в вагоне; чтобы не возбуждать подозрений, в общем вагоне. Он садится в уголок; ему не терпится как можно скорее покончить с прошлым, быть уже далеко. А между тем отрыв от прошлого происходит слишком медленно, и это его нервирует. Раздается свисток, поезд вздрагивает, потягивается, и вот он уже с грохотом подскакивает на мостах и, миновав спящие пригороды, темноту которых пронзают выстроившиеся в ряд фонари, вырывается на полевой простор. Христиан облегченно вздыхает; он чувствует себя уверенно, чувствует, что он спасен, что он в безопасности. Будь он один в вагоне, он бы, кажется, запел. Но там, у другого окна, явно не желая привлекать к себе внимание, забилась в угол, съежилась чья-то маленькая черная тень. Это женщина. Но какая она? Молодая, старая, уродливая, красивая? Король по привычке покосился на нее. Тень не пошевелилась, шевелятся только крылышки ее шляпки, поджатые, как крылья у спящей птицы. «Спит... Что ж, последуем ее примеру...» Король вытягивается, укрывается пледом; некоторое время он еще смутно различает в окне чуть видные, расплывающиеся очертания кустов и деревьев, как бы опрокидывающихся друг на друга, семафоры, тучи, стремительно мчащиеся по теплому небу. Но когда его отяжелевшие веки наконец смыкаются, он ощущает на своем лице ласковое прикосновение чьих-то мягких волос, чьих-то опущенных ресниц, ощущает насыщенное запахом фиалок дыхание и слышит шепот у самых своих губ: