Короли Вероны
Шрифт:
Луиджи не стал дожидаться, пока кончится приступ.
– Вы хотите, чтобы я продал свою жену Скалигеру?
На глазах Людовико выступили слезы, он видел сына как в тумане.
– Невелика жертва за такое вознаграждение.
Луиджи заскрипел зубами. Ему хотелось голыми руками порвать в клочья этот ком дряхлой плоти. Однако он сдержался.
– Я требую, чтобы вы отправили меня к Угуччоне в качестве представителя семьи.
– Он требует, ха! Требуешь – получишь. Я тебя отправлю, не сомневайся, – будешь оруженосцем у своего брата. И не вздумай перечить. Или на таких условиях, или вообще не поедешь! Будешь
Это было унизительно, оскорбительно, непростительно, но Луиджи получил что хотел – возможность доказать, что он не хуже Антонио. Он резко развернулся и вышел, держась прямо, точно кол проглотил.
Антонио торчал во дворе, подпирал стену, обшитую панелями.
– Я же тебе говорил…
– Иди к черту! – Нет, на черта брат не реагирует. Луиджи вспомнил о своем лучшем оружии. – Как поживает наш юный Менелай? Нет ли вестей от Париса?
Антонио побелел, показал брату фигу и бросился в дом. Луиджи пошел к сыну.
Теобальдо спал. Луиджи выпустил пар и остановился у колыбели. Погладил тонкие, очень светлые волосики. Это его мальчик, только его. Теобальдо минуло два года, однако Луиджи не желал подпускать к сыну нянек. С присутствием жены приходилось мириться. Дрянь. Очередная пешка в играх старика. Ладно, по крайней мере она родила Луиджи сына. Теобальдо. Имя старинное; в семействе Капеселатро – именно Капеселатро – его часто использовали. Теперь старику вздумалось купить титул.
«Поздравляю, папа! Хотел титул, а получил кровную месть!»
Впрочем, похоже, с этим скоро будет покончено. Старый Монтекки прямо-таки лебезит перед отцом, а молодой застрял во Франции и бог знает сколько еще там пробудет. Особенно же приятно, что Антонио получил хорошего – и заслуженного – пинка в причинное место. В итоге за все, что рано или поздно достанется Луиджи, отец заплатил унижением своего любимчика. А права и земли в один прекрасный день перейдут к Теобальдо.
Малыш тихонько посапывал во сне. Луиджи улыбнулся – он улыбался, лишь когда бывал наедине со своим мальчиком. Теобальдо. Это имя носил двоюродный дед Луиджи. Имя итальянское, хотя жена предпочитает произносить его на голландский манер – Тибальт. Как ни странно, Луиджи этот вариант тоже нравился больше. Тибальт.
– Ничего, Тибальт, сынок, мы им еще покажем. Они у нас попляшут, правда?
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Замок Монтекки, 18 мая 1317 года
Утреннее солнце еще не успело прогреть землю, когда Антония Алагьери погрузила босые ступни в густую мураву. Трава была мокрой от росы. Бревно, на котором сидела девушка, тоже отсырело за ночь, но сквозь несколько юбок Антония не ощущала сырости. От росы зябли только ее руки и ноги.
В кустах послышался шорох. Девушка вздрогнула, но это оказался всего-навсего заяц.
– Смотри! – шепнула она, указывая рукой на куст.
Джаноцца делла Белла (в замужестве Монтекки) приподняла свои многочисленные юбки, подставив солнцу изящную белоснежную лодыжку. Взглянув на зайца,
– Скорее убегай, маленький! А то Роландо тебя поймает!
Роландо был старый мастиф, страдавший ревматизмом.
Джаноцца держала его на поводке. Заметив зайца, Роландо хрипло залаял. Заяц метнулся в кусты. Роландо присел на задние лапы и с благосклонностью отнесся к ласкам девушек, в том числе и к определению «славный песик».
– Так где сегодня Аурелия? – спросила Антония, трепля Роландо по морде.
– Примеряет свадебное платье. Швея у нее такая искусница. Может, когда ты будешь выходить замуж, она и для тебя…
– Жаль, что Аурелия не смогла с нами пойти, – резко перебила Антония. – День такой чудесный. И места здесь удивительно красивые.
– Их в основном используют под выпас. Нет, по-настоящему красиво вон там, за той дорогой. Та земля принадлежит синьору Бонавентуре, хотя его кузен…
– Джаноцца! Хватит об этом!
Джаноцца закинула голову и рассмеялась. Смех ее переливался, словно светлая вода на каменистых перекатах. Антония представила, как Джаноцца каждый вечер, помолившись, перед зеркалом репетирует и закидывание головы, и переливы.
– Я так рада, что ты наконец приехала, – произнесла Джаноцца, закончив смеяться.
– А я нет. – Но Антония лукавила. Она отказывалась от приглашений не потому, что не хотела видеть Джаноццу, а потому, что полагала своим долгом оставаться с отцом, пока его последняя работа не будет готова к публикации.
За два года влияние Антонии на отца и вмешательство ее в дела поэта достигли угрожающих масштабов. Когда Данте работал, дочь его готова была лечь костьми на пути всякого, кто пытался украсть у великого поэта хоть несколько минут. Даже Скалигер, дважды получив решительный отказ в ответ на просьбу о встрече с Данте, зауважал железный характер шестнадцатилетней Антонии. Никто не смел мешать свиданиям поэта с его Музой.
В делах, касающихся публикаций, Антония выказывала не меньшую твердость. В Вероне девушка практиковала те же методы работы с типографиями, что и во Флоренции. Когда великий поэт наконец оставался доволен очередной песнью, Антония распределяла произведение между переписчиками. Таким образом, ни у одной типографии не было полного текста, а значит, риск незаконного выхода отрывков «Чистилища» сводился к нулю. Зато между последним взмахом пера и выходом «Чистилища» в свет теперь пройдет совсем мало времени. Спрос был огромный. «Ад» уже превосходил по популярности легенды о короле Артуре; его знали лучше, чем Песнь Роланда. Данте сравнивали с Гомером и Овидием. Князья и кузнецы, епископы и портные выучивали наизусть большие отрывки. Новый профессорский состав в Парижском университете включил в учебный план лекции о значении великой эпической поэмы под названием «Комедия».
Однако Антония втайне терзалась страхами. Отец ее сильно сдал. За два года, что она провела с ним, Данте заметно постарел, даже одряхлел. От докторов не было никакого проку. Правильный диагноз первым поставил Пьетро. В одном из писем он предположил, что дело не в преклонных годах и не в болезни, а в самом процессе творчества. Отец изливает жизненные силы на страницы своих произведений. Работа Данте – это его жизнь. Все как на скачках, объяснял Пьетро, вопрос лишь в том, чей конец ближе – поэта или поэмы.