Корона и эшафот
Шрифт:
Этих фактов, законодатели, отрицать нельзя: они общеизвестны, слух о них разнесся по всей Франции. Они происходили среди вас; в этой самой зале, где я говорю, ораторы оспаривали друг у друга честь организации 10 августа. Я не хочу лишать ореола славы тех, которые себе присудили его. Я не порицаю мотивов восстания, я не критикую его последствий; я утверждаю лишь, что так как восстание, несомненно, началось гораздо раньше 10 августа, так как это признано всеми, то, следовательно, Людовик не мог быть нападающей стороной.
И тем не менее вы его обвиняете! Вы упрекаете его в кровопролитии! Вы говорите, что пролитая кровь вопиет о мщении против него!
Против него, который в критический момент доверился Национальному собранию только для того, чтобы помешать кровопролитию!
Против
Против него, который 6 октября в Версале запретил защищаться своим гвардейцам!
Против него, который в Варенне предпочел вернуться пленным, нежели рисковать жизнью хоть одного человека!
Против него, который 20 июня отверг всякую помощь и пожелал остаться один среди народа!
Вы вменяете ему в вину кровопролитие… Ах! Он не менее вас скорбит о роковой катастрофе, его вызвавшей; это самая глубокая его рана, это источник его безысходного отчаяния. Он знает, правда, что не он виною этим событиям, но не забывает и того, что он, быть может, послужил их печальным поводом, — и эта мысль никогда не даст ему покоя.
И такого человека вы обвиняете! Французы, что сталось с вашим национальным характером, тем характером, которым отличались ваши старинные нравы, что сталось с вашей прямотой и величием?
Неужели вы употребите свое могущество на то, чтобы довершить несчастие человека, имевшего мужество довериться представителям самой нации?
Неужели вы утратили всякое уважение к священным правам убежища? Неужели вы не признаете, что избыток несчастия имеет право на сострадание, и не смотрите на развенчанного короля как на слишком злосчастную жертву рока, чтобы прибавлять лишнее звено к цепи его невзгод?
Французы, революция, возродившая вас, воспитала в вас великие доблести; но страшитесь, чтобы она не ослабила в ваших сердцах чувство человеколюбия, без которого немыслима истинная добродетель!
Внемлите заранее голосу истории, которая передаст стоустой молве:
«Людовик вступил на престол двадцати лет от роду и в двадцать лет показал на троне образец нравственности. Он не принес туда с собой ни одной преступной слабости, ни единой гибельной страсти; он был экономен, справедлив, строг; он всегда являлся надежным другом народа. Народ пожелал отмены обременявшего его разорительного налога — Людовик отменил его; народ потребовал уничтожения рабства — он поспешил уничтожить его в своих собственных поместьях; народ просил реформ в области уголовного законодательства для смягчения участи осужденных — он даровал эти реформы; народ захотел, чтобы тысячи французов, которые были лишены гражданских прав благодаря суровости наших институтов, получили эти права, — Людовик провозгласил их законодательным порядком; народ пожелал свободы — он дал ему свободу [29] . Своими жертвами он шел навстречу народным желаниям, и, однако, во имя того же народа теперь требуют… Я не кончаю, граждане. Я останавливаюсь перед историей; подумайте о том, что она будет судить ваш приговор и что ее приговор будет приговором веков»…
29
Эта фраза вызвала сильный ропот на трибунах, что заставило защитников впоследствии вычеркнуть ее из рукописи речи. В свое оправдание они ссылались на декрет 4 августа 1789 года, провозглашавший Людовика XVI «восстановителем французской свободы». Декрет этот был издан по настоянию дворянских депутатов Учредительного собрания, желавших связать уничтожение феодализма с именем монарха. Как бы в ответ на это Людовик через несколько дней писал архиепископу Арльскому, что его только силой могут заставить признать постановления 4 августа.
…Между тем в Конвент продолжали прибывать петиции с жалобами на медленность процесса. Комиссары Конвента при армиях, Мерлен из Тионвилля, Гаусман и Рёвбель, писали с границ: «Мы окружены ранеными и убитыми; во имя Людовика Капета тираны убивают наших братьев, а нам говорят, что Людовик все еще жив!» Наконец 14 января Конвент решил приступить к поименной подаче голосов. Но вопрос о порядке голосования вызвал бурные прения. Было предложено множество различных проектов, из которых некоторые явно имели целью затянуть дело, требуя отмены декрета 3 декабря, вторичной постановки вопроса о том, берет ли на себя Конвент роль судебной палаты, и т. п. Дебаты продолжались несколько часов среди общего шума; все попытки президента восстановить спокойствие были безуспешны. Вмешательство Кутона положило конец этой неурядице.
«Как прискорбно, — вскричал он, — видеть беспорядок, царящий в собрании! Вот уж целых три часа, как мы теряем время из-за короля. Какие мы республиканцы! Мы — жалкие рабы! Ведь все мы, без исключения, убеждены в виновности Людовика; следовательно, ничто не мешает нам прежде всего поставить вопрос о виновности Людовика, а затем вынести приговор поименным голосованием!»
Крики одобрения покрыли голос Кутона. По предложению Буайе-ФонфредаКонвент немедленно решил произвести поименную подачу голосов по следующим трем вопросам: 1) Виновен ли Людовик?2) Будет ли приговор Конвента предложен на утверждение народа? 3) Какому наказанию будет подвергнут Людовик?
15 января были поставлены на голосование первые два вопроса. По первому из 715 голосовавших депутатов [30] 32 ответили утвердительно с различными оговорками и комментариями, остальные 683 признали виновность Людовика безусловно. По второму вопросу 423 человека ответили отрицательно, 281 — утвердительно и 11 депутатов прибавили к своему мнению различные оговорки. Таким образом, жирондисты потерпели полную неудачу. Оставалось решить последний вопрос: о мере наказания. Вся Франция с трепетом и напряжением ждала следующего дня, 16 января.
30
Общее число депутатов было 749; из них 28 отсутствовали по болезни или по поручению Конвента, а 6 воздержались.
Дантон,до сих пор отсутствовавший (он находился в качестве комиссара при бельгийской армии), теперь решил выступить. Заседание началось дебатами по поводу распоряжения исполнительного совета закрыть театры, ставившие контрреволюционные пьесы. «Признаюсь вам, граждане, — сказал Дантон, — я думал, что нас должны занимать другие предметы, кроме комедии!» «Речь идет о свободе!» — возразили несколько депутатов. «Да, речь идет о свободе! — повторил Дантон. — Речь идет о трагедии, которую вам предстоит разыграть перед всеми нациями. Речь идет о том, чтобы под мечом закона пала голова тирана, а не о жалких комедиях! Предлагаю Конвенту безотлагательно высказаться об участи Людовика!»
Это предложение было принято единогласно. Затем Ланжюине предложил, чтобы вопрос о наказании решался не простым большинством голосов, как обыкновенно, а двумя третями. Дантон энергично выступил против этого предложения жирондистов.
«Спрашивается, почему в то время, как судьба целой нации была решена простым большинством голосов, в то время как при отмене королевской власти никому даже в голову не приходило возбуждать этого вопроса, почему решение участи отдельного лица — заговорщика хотят обставить особой торжественностью? Мы постановляем приговор как представители верховной власти. Спрашиваю вас, апеллируете ли вы к народу, когда кто-нибудь подпадает под уголовный закон, колеблетесь ли вы привести его в исполнение? Спрашиваю вас, не простым ли большинством голосов учредили вы республику, объявили войну? Спрашиваю, наконец, разве не безапелляционно проливается кровь в сражениях? Разве сообщники Людовика не понесли наказание без всякого обращения к народу, на основании лишь приговора экстраординарного трибунала? Неужели исключения заслуживает только тот, кто был душою всех этих заговоров?»