Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
— Потому что такие, как мы с ним, тебя раздражают? — тихо спросил Шуарле. За несколько часов во дворце с него совсем слетели милая ребячливость и веселость, приобретенные в горах Хуэйни-Аман — он снова казался мрачным и взрослым не по летам.
Раадрашь, как всегда, не заметила ничего особенного — и недопоняла.
— Ну что ты, цыпленок! — улыбнулась она. — Ты меня уже давно не раздражаешь. Цыплятина с грибами, помнишь?! — и расхохотавшись весело и непосредственно, потрепала Шуарле по щеке. — Не бойся, дурачок, уж против тебя-то я ничего
Шуарле кивнул и вздохнул. Я взяла его за руку:
— Выйдем в сад? Давайте посмотрим, какой тут сад?
Сейад знаком показала, что останется с малышом, уснувшим так крепко и сладко, что весь этот шум не разбудил его — но Шуарле и Раадрашь вместе со мной вышли на солнце; Шуарле даже заставил себя улыбнуться. Мне ужасно хотелось вернуться в горы, на наше с Тхарайя седьмое небо — как там было хорошо… всем…
— Шуарле, — сказала я ласково, — пожалуйста, не печалься. Вскоре будет лучше, поверь мне…
Шуарле прижал к губам мою ладонь и повторил невеселую шуточку Раадрашь:
— Лучше уже было, госпожа. Но все равно — спасибо.
Я то и дело начинал думать, что вечер этого отвратительного дня никогда не наступит. Я ждал этого вечера, как глотка воды в Великих Песках — перемучился, проклял, дважды и трижды проклял и Гранатовый Венец, и Гранатовый Дворец, чуть не издох от тоски, делая правильную мину при очень грязной игре.
Гранатовый Венец. Первородство. Власть над миром подзвездным. Твоя женщина. Твой сын.
Нарушив все мыслимые правила и веры, и этикета, и добродетели, я отослал близнецов в покои Яблони. Ах, как визжали бы почтенные сестрицы и тетушки, узнай они, что по темной стороне шастают тени! Но под присмотром близнецов моей девочке не грозили, по крайней мере, кинжал и стрела.
Надеюсь, Сейад, Солнечная Собака, защитит моих драгоценных от сглаза и яда, услышь, Нут!
Жилища моих слуг заняли птицы. Месяц, Полдень, Рысенок, Филин, Клинок — да, буду гонять солдат по пустякам, мы вместе сделаем вид, что мы — господин и его рабы — принимаем здешние правила. Но ни одного потенциального предателя. Да люди и сами не пожелали остаться жить поблизости от аглийе — прежние холопы намочили штаны от ужаса и испросили позволения уйти, дабы не созерцать нестерпимых ликов нежити.
Конечно, я, добрый господин, им позволил. Я сказал, что готов избавить их от созерцания физиономий моих друзей — холопы порадовались и ретировались. Вот и ладно. Нечего людям путаться с чудовищами.
Устроив бойцов в новых покоях и кое-как устроившись сам, я впервые за прорву лет участвовал в Совете Лучезарного. Я стоял у его трона на коленях, слушал вполуха известные мне раньше его сановников новости — и чуял сквозь гераниевое масло, амбру, лавандовую настойку и пачули тяжелый запах его тела.
Отец мой стар и болен, вот что, милая Нут.
И когда Смотритель Вестей Небесных сообщил, что голубь с северного побережья прилетел без письма, я пропустил его слова
Пришлют другое. Это пустяки. Вот здоровье государя — это серьезно. Неужели никто из его лекарей не понимает, что старому сердцу тяжело биться, а печень заросла жиром и засорена изнутри? Я же не лекарь — это просто очевидно…
Для демона.
После Совета я разговаривал с Керимом.
— Ну, царевич, нельзя так говорить, не заглянув в суть, — сказал Керим со своей вечной ухмылочкой. — А в суть тут, во дворце, заглянуть тяжело, да и Лучезарного я не видел, а царевич, хоть и видел, но он же не шаман и не лекарь, поэтому не может ничего сказать наверняка.
— Успокаиваешь меня? — спросил я.
— Да не то, чтобы успокаивал, а просто я не видел Лучезарного, а его лекари на него смотрят каждый день, и, уж наверное, видят суть — но никто же не мечется, как оглашенный…
И тогда я еще раз нарушил этикет, обычаи и даже писаный закон.
Я провел Керима к жилым покоям отца потайными ходами, которыми пользовались тени — от теней я о них и узнал. Ходы вели к спальне государя. В щель между гобеленами Керим смог посмотреть на Лучезарного, когда рабы снимали с него церемониальный костюм.
Керим смог. Я не стал. Я точно знал, что именно увижу.
Мы ушли оттуда очень тихо, а в моих покоях еще долго молчали. Пока я не задал прямой вопрос:
— Его ведь ждут на том берегу, да?
Керим не ответил, но принес свою торбочку, положил рядом со светильником и принялся играть с пламенем. Огонек, сперва совсем крохотный, от его пальцев и каких-то трав, которые Керим бросал в чашу светильника щепотками, вдруг разгорелся и ударил вверх столбом — таким жарким, что я отступил. А Керим вздернул к локтям рукава, погрузил в пламя руки — и жег прямо на своих ладонях черные сморщенные коренья, а потом растер угли в пыль и высыпал пыль в чашку с холодным кавойе.
Чашку протянул мне. Она нагрелась с боков, где Керим прикоснулся к ней пальцами.
— Вот, если царевич уговорит Лучезарного это выпить, а после — пить каждый день по глоточку такое питье, тогда уголья очистят его изнутри; они на хорошем огне сгорели. Ну а если не уговорит, тогда — что ж, тогда — как кости лягут у Матери Событий. Я царевичу погадаю.
— Погадай, — сказал я.
— Я сейчас гадать не могу, — сказал Керим, смахивая сухие стебельки обратно в торбочку. — Потому что как же можно гадать, когда дороги Судьбы ветвятся, как тропинки в степи, царевич сам видит. Выпьет Лучезарный угли в кавойе, или, может быть, не выпьет — а если не выпьет, то что станет делать? И не прикажет ли Лучезарный, может быть, своему лекарю сжечь корни Утешения Печени и Радости Селезенки — и потом не выпьет ли другие угли, которые сделает его лекарь? Вот когда дороги Судьбы немного сойдутся, тогда я и погадаю царевичу.