Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Думать очень, очень полезно. Никогда бы Яблоня не позволила какому-то шакалу поганому до себя дотронуться. И никогда бы я ее не увидел и не узнал, и не поцеловал бы ее ручку ни разу, и косы бы не заплел. И уж тем более, она бы меня никогда не обняла. Так о чем я жалею? Вот потеха-то!
А Ветер мне сказал: "Ты — мой солдат. Дерись за нее". Евнухам таких вещей не говорят. А он еще и дотронулся — не как эти мрази, шакалы, похотливые твари, а как до человека дотронулся. Как до… как до своего конюшего, к примеру. Или — до пажа. Без грязных мыслей и не брезгуя. И сказал: "Ты — молодец".
Не смей его ненавидеть, не смей!
Он же принадлежит моей Яблоне. И малышу. И я помолился Нут, чтобы у них все было в порядке. У меня от души отлегло потихоньку. И нож этот между ребрами, от которого иногда ужасно больно ни с того, ни с сего, тоже пропал. Дышать стало можно.
Я подумал, что все эти нервы и суета — из-за дворца, будь он неладен. Пока в Каменном Гнезде жили, настолько худо, вроде бы, ни разу не было. Если уж очень подступит — подышишь, и отпустит. Привык ведь уже к царевичу, смирился, успокоился… а тут опять откуда-то полезло.
Поганое место — этот дворец.
Я минутку послушал их за дверью. Ну что, это надолго. Вряд ли позовут, думаю, зачем я им сдался? Фрукты, ти, лепешки, мед — все у них там стоит около ложа; вода в кувшине, на столике шкатулка с персиковым маслом и благовониями. А Яблоня не любит, когда я суюсь некстати.
Ну и не будем соваться, ага.
Я решил заняться чем-нибудь полезным, чтобы не заснуть, и пошел на женскую сторону, проверить малыша. Только малыш спал, и Сейад спала; я уже хотел рассердиться и разбудить ее, чтоб охраняла, как следует, младшего царевича, но тут этот бледный кошмар — один из близнецов — высунулся из пустого воздуха, как из-за двери и поднес мне к губам холоднущий палец. Вроде знака, что все под охраной. А я из комнаты выскочил и губы тер-тер, умылся и снова тер — и все равно такое чувство, что мертвеца поцеловал.
Умеет себе царевич солдат выбирать, ничего не скажешь.
Я хотел вернуться к дверям Ветра, но этот дворец был просто громадный и весь из переходов, как лабиринт. Я долго блуждал, устал, пока, в конце концов, не вышел в похожее место. Смотрю — горят светильники в виде тюльпанов, дверь с резными жеребцами, ковер с пурпурным узором, все как надо… только запах померещился какой-то другой. Я, конечно, всего-навсего евнух, но на птичье чутье это ни капли не влияет: вроде как чужими из-за двери тянуло.
Чужими мужчинами.
И меня вдруг как стукнет под ребро! Кто это там у них, и как может быть?!
Я подобрался к двери, как смог, тихо — и прислушался. А за дверью услыхал голос царевича Орла и шаги взад-вперед. Перепутал опочивальни по дурости, ага.
У меня от облегчения даже коленки мелко затряслись. Ну слава тебе, Нут, это не с Ветром-Яблоней что-то случилось, а просто я — болван без памяти. Уже хотел идти, как вдруг слышу, Орел говорит:
— Ты хоть понимаешь, какая это может быть беда?
А какой-то незнакомый, старый, но очень твердый голос ему ответил:
— Булат доложил Светочу Справедливости об одном голубе, мой царевич — и Лучезарный опочил. А спустя час на голубятню слетела целая стая с метками побережья. Четырнадцать штук — а на побережье, в любом тамошнем городке вряд ли нашлось бы больше двадцати царских голубей сразу.
— И все без писем? — спросил Орел.
— Все без писем, мой царевич.
Я чуть на пол не сел. Это что ж должно было случиться, чтобы царевых голубей выпустили без почты всех разом?! Там у них, на побережье, что, город сквозь землю провалился? Или огненный дождь хлынул? Чтобы успеть только выпустить, а письма написать и привязать не успеть…
Орел рассмеялся, только, скорее, злобно, чем весело, и сказал:
— В тот день, когда Ветер и его пащенок прибыли во дворец, на наших землях творится какое-то нестерпимое зло! Вот это новость, Янтарь! Ты рассказал об этом братьям?
— Я ждал приказа царевича, — сказал Янтарь, гад, и поклонился, наверное, потому что зашуршал парчой.
— Хорошо, — сказал Орел. — Расскажи. Всем — кроме Ветра. И с утра сообщи Лучезарному. Нут послала знамение с птицами — ясное. Яснее некуда. Возьми, ты заслужил, — и бросил какую-то, я думаю, вещицу, потому что золото не звенело. Перстень, наверное.
О! У меня живот схватило от ужаса. Что это я подслушал!
Я дернул оттуда, сломя голову, стараясь только не нашуметь. Слава Нут, слава всем добрым богам, перед тем, как выскочить в большой покой, из которого расходились коридоры, приостановился и продышался — а то, думаю, заинтересуется кто-нибудь, с чего это евнухи носятся по ночному дворцу, как угорелые кошки. И дельно.
Стражник-человек меня чуть с ног не сшиб. И ухватил за локоть, так что едва руку не сломал:
— А ну, стой! — говорит. — Ты чего тут снуешь? Вынюхиваешь?
Я вспомнил, как мне Ветер говорил, и дал меди течь сквозь кожу — и этот храбрый сразу отдернул свою поганую лапу. А я сделал надменный вид и сказал:
— Ты что, не видишь, что я — аглийе из свиты царевича Ветра?
— А на стороне царевича Орла что творишь? — спрашивает. Но гонору уже поменьше.
Ну и я снизил тон. Вроде, сменил гнев на милость.
— Дорогу ищу, — говорю. Самые простые вещи говорю, чтобы можно было легко проверить. — Из женских покоев, госпожа посылала посмотреть, спит ли ребенок. А я заблудился. Мы же тут недавно…
Шакал… ну, сокол, сокол — хохотнул, посмотрел на меня сверху вниз, но уже не пытался хватать руками. А я сказал как можно спесивее:
— Что ты на меня уставился, как на невидаль? Разве не знаешь, что у господина моего вся свита — демоны? Лучше проводил бы, а не стоял столбом. Вот-вот госпожа хватится.
Провожать он, положим, меня не пошел, но дорогу показал и был учтив. И я добрался до покоев Ветра за пять минут. А там, в коридоре, который вел к опочивальне, наткнулся на Керима.