Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Я торопился, но Керима все равно был ужасно рад видеть. Я уже давно не беспокоился, что он — шаман и неверный. Мне ни один мужчина столько добра не сделал, как Керим — и совершенно задаром, просто из личного удовольствия. Поэтому я ему сказал:
— Привет, Керим, возлюби тебя Нут! — поулыбался и хотел, было, бежать дальше, но он меня взял за плечо и повернул к себе. И не ухмылялся, как обычно.
— Привет, — говорит, — птенец. Вот кого я искал — тебя я искал. Ты сейчас ко мне пойдешь, и будешь делать то, что я тебе скажу, потому что ночь для этого дела стала очень хороша, и ты тоже
— Да брось, Керим, — говорю. — Потом. У меня к царевичу важное слово, — но, ясно, не думаю дергаться, потому что Керим никогда и ничего не делает просто так.
Хотя, скажи мне такое кто-нибудь другой — наорал бы на него, не думая о последствиях. Нехорошо все это как-то прозвучало.
А Керим погладил меня по щеке и подтолкнул в спину, к своей комнатушке на половине бойцов.
Я пошел. Захожу к нему, а у него в чаше для благовоний горит целый костер, и в комнате жарко и светло, как днем, даже без свечей. Пахнет какими-то травами и золой; надо думать, Керим колдовал и травы жег.
Он меня к ложу подвел и почти что силой усадил — надавил на плечи. Я сел, а он отвернулся и начал на маленьком столике что-то перекладывать. Позвякал чем-то, пошуршал — и повернулся ко мне с бутылкой в руках. Маленькая темная бутылка, и, кажется, не стеклянная, а из какого-то полупрозрачного камня. По тому, как он ее держал, показалась мне очень тяжелой. Вместо пробки — резная собачья головка.
И Керим сказал:
— Ты, Одуванчик, протяни мне руку, вверх ладонью — и неподвижно ее держи, не дерни, не колыхни. Ты не бойся, дыши спокойно, тебе ни больно не будет, ни плохо не будет. Я буду царевичу гадать, а гадать я буду на тебе, потому что ты, Одуванчик, чистый отрок, который с женщиной страсть не делил.
— А влюбляться считается? — говорю.
Керим только ухмыльнулся.
— Нет, — ответил. — Если бы у кого другого, тогда надо было бы смотреть через огонь, мысли проверять, чистые мысли или грязные, но тебя, Одуванчик, я даже проверять не стану. Потому что, какие бы мысли у тебя не были, страсть ты с женщиной все равно не разделишь.
Грустно это, конечно, прозвучало, зато резонно. Я протянул Кериму руку — и он вытащил из бутылки пробку и налил мне прямо на ладонь какой-то жидкости, страшно холодной, густой, блестящей и совершенно черной, вроде смолы, которой лодки смолят.
Я на Керима посмотрел вопросительно, а он бросил какой-то бурый комочек в светильник и говорит:
— Ты не на меня смотри, Одуванчик, ты в ладошку свою смотри. Ты туда смотри, в зеркальце это черное, а я в тебя смотреть буду — так мы с тобой и увидим дороги Судьбы: и прошлое, и грядущее. Смотри, смотри.
Бурая штучка загорелась и чудесно запахла… как бы сказать? Сладко, но не приторно, чуточку терпко, медово и пьяно, вроде цветущего хмеля. Я посмотрел в это черное на своей ладони — и чернота вдруг как-то втянула мой взгляд в себя, я будто влетел туда, в это темное стекло. Малый миг это было очень страшно, а потом я стал видеть.
Я увидел море, только оно было не синим, а серым, вправду, как отражение в черном зеркале. И по этому морю плыли корабли — не наши. Наверное, на таком приплыла Яблоня, а потом он утонул —
— Корабли, — говорю. А Керим где-то ужасно далеко еще что-то поджег и говорит:
— Смотри, Одуванчик, смотри. Не надо ничего говорить — я все твоими глазами вижу.
А с кораблями что-то случилось — может, пожар, думаю — и от них вдруг взлетел дым клубами, потом — еще и еще. И я увидел берег, к которому они плыли. И на берегу медленно рушилась сторожевая башня. Это было совершенно кошмарно — она сломалась посередине, как дерево, в которое ударила молния, и вся верхушка грянулась наземь. Наверное, это был страшный грохот, но я-то ничего не слышал — и только видел, как в ватной тишине рушатся дома, как падают стены и вздымается пыль вместе с дымом, и как от кораблей несется в дыму что-то страшно сильное и неодолимое и врезается в стены, как стрелы врезаются в живое мясо.
Меня начало знобить, хотя было тепло. Рука у меня просто превратилась в лед, я еле держался, чтобы зубы не лязгали — но откуда-то издали Керим тронул меня за плечо теплой рукой и сказал ласково:
— Не бойся, ты не там, ты со мной. Смотри, Одуванчик, смотри.
Я смотрел. Они бежали по улицам, бледные люди, громадные, заросшие косматыми бородами — и я вдруг понял, что они из страны Яблони, такие же бледные, светловолосые. Они показались мне просто кошмарными, эти люди, эти воины — и они рубились с нашими, с царскими соколами, кажется, или со стражей какого-то местного князя, но это бы еще полбеды. Эти бледные поднимали какие-то штуки из черненой стали, которым я не мог подобрать слова, из черных дырок в этих штуковинах вылетал дым и вспышки — и наши валились в пыль, в крови, хотя их никто не достал ни саблей, ни чем другим. Было в точности похоже на невидимые стрелы. Все небо, кажется, затянул черный дым — и вдруг в черноту взлетели белые голуби, целая белоснежная стая.
Из невозможного далека я еле услышал голос Керима: "Смотри, смотри, дорогой", — и увидел, как полуголой вырывающейся женщине режут горло ножом. В этом черном, сером, дико ярко горел костер — и туда бледные раскосмаченные воины лили масло и швыряли связанных людей. Живых. Я увидел занесенную руку, держащую за ножку младенца — и чуть не задохнулся, но Керим снова до меня дотронулся и стало чуть легче.
— Смотри, Одуванчик, — отдавалось каким-то бесплотным эхом. — Я рядом, смотри.
Тогда я увидел воина на отличной ашурийской кобыле, плотной и глянцевой — молодого красивого мужчину с властной осанкой, с веселым и злым лицом. Кобыла танцевала под ним, а он говорил слова, которые я не слышал, надменно смеясь и показывая вперед острием сабли.
Он был — северный царевич, вдруг понял я. Тот самый. Северный царевич, которому обещана Яблоня. Игрушка Нут, вот он кто был. Двойка на костях. И за ним клубился беспросветный мрак, а из мрака вдруг потянулись длиннющие бледные руки, почти одни кости и сухожилия, с пальцами, как растопыренные ветки. И шло еще что-то, что было совсем нестерпимо видеть — я инстинктивно зажмурился и дернул рукой.