Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Ее рубаха и шаровары, вымазанные свежевыкопанной землей, засохшей на ткани слоем красноватой пыли, почти потеряли первоначальный цвет, а исцарапанное ногтями пергаментное лицо выражало безмятежный покой безумия. Она наблюдала за мной и моими бойцами снизу вверх, перебирая поредевшие лохмы седых волос — и вдруг беззубо улыбнулась.
— А, — пробормотала, щуря глаза от вечернего солнца, — гранатовый сокол прилетел… Все-таки прилетел, Нут слышит… а мы вот давно уже ждем тебя, сокол — я и мои девочки, мои тихие, тихие девочки… — и погрузила пальцы, на которых запеклась корка глины и крови, в землю, будто в волосы ребенка, нежно.
Я присел на пыльную траву рядом с ней, не в силах вообразить утешение для этого горя. Рысенок, нагнувшись к ней, тихо спросил:
— Дочери?
— Внучки, — отозвалась она охотно, почти весело, как о живых, лаская земляные комья. — И невестка, Светлячок, так ее зовут. Самая младшая невестка… тихая, как все… они так спокойно лежат, мои ягнята… как я уложила — так и лежат, услышь, Нут… Сын ушел, не послушался матери, и внучата ушли… воевать… будто им не хватило войны… Но девочки все лежат, благодарение богам… Послу-ушные девочки…
Я слушал, постепенно осознавая степень ужаса, скрывающуюся в ее словах. Никто из нас не мог бы ей помочь, это было выше не только человеческих, но и демонских сил. Теперь я хотел только найти виновных во всем этом и убивать, убивать без счета, чтобы воркование старухи перестало звучать в ушах. Я встал, расправляя крылья — она все продолжала ворковать о тихих девочках, о мертвых девочках, о Чайке, и Фиалке, и Камелии — и тут в небе над садом появились Месяц и Клинок, пронеслись низко, качнув крыльями, звали с собой.
Я взлетел с облегчением, будто видеть и слышать старуху было более кромешной болью, чем любая пытка; Месяц повел меня, показывая дорогу — и спланировал к храму Нут, окруженному рощей криптометрий.
Мои солдаты подняли с земли статую Матери Судьбы и укутали ее в чей-то плащ — но я видел отколотые пальцы на ее керамической ступне и грязь на изломе, подобную коросте на заживающей ране. Я не сомневался, что храм ограбили больше для забавы, чем из корысти — палочки благовоний втоптали в песок, а черепки священных чаш валялись вокруг вперемежку с лоскутками и бусами пожертвований, ободранными с храмовых колонн. Было дико думать, что Нут причинили боль и нанесли оскорбление просто по глупости или из нелепого желания крушить все, что попадется на глаза. Одухотворенная храмовая статуя… и послушные девочки безумной старухи… и бессмысленный нелепый разгром… и стены, сломанные железом…
Такого мне еще не приходилось видеть — а древние летописи давно канувшей в Великую Серую Реку войны с северянами не упоминали о подобном.
Месяц тронул меня за плечо:
— Пусть господин идет со мной.
Я пошел. Цветник богини, где росли любимые ею благословенные пионы, тоже превратили в могилу. Здесь была такая рыхлая земля, ее показалось легко копать — и могилу выкопали с размахом, яму, куда можно было уложить целую деревню… только яма была пуста.
Песок, земля, уголья, комья глины, пропитанные кровью, позеленевшей от жары, разлетелись в стороны, когда они вставали. Я смотрел на взрытую землю — и видел, как они отряхивали с себя пыль вместе с кусками обугленной плоти, вместе с обгоревшими пальцами, с клочьями спекшейся кожи, с металлическими побрякушками, частично вплавившимися в когда-то живое тело, а частично — осыпавшимися, как прах…
Их жгли, но не сожгли до пепла, думал я, глядя на выемки, оставленные на песке обгоревшими коленными чашечками и беспалыми ладонями. А кому-то перерезали горло или вспороли живот, думал я, глядя на какие-то обветрившиеся, темно-бурые длинные кусочки плоти, похожие на вяленые кишки…
Их убили и бросили в эту яму, выкопанную второпях возле оскверненного храма, на месте цветника богини. Они встали и ушли. За ушедшей армией?
Рысенок крикнул издали:
— Я должен показать вам всем и господину еще кое-что!
Чтобы увидеть Рысенка, мне пришлось завернуть за угол храма. Здесь, в роще, чужаки похоронили своих убитых: глубокие могилы отметили шестами, на одном из них висело символическое изображение глаза, серебряное, с кусочком бирюзы вместо зрачка, на длинном шнурке — священный символ северян.
Глаз их божества за ними не уследил: могилы были разворочены и пусты. На краю одной из них валялся пропитанный кровью пыльный плащ; под слоем песка на дне блеснул металл отточенного лезвия — кого-то похоронили вместе с его оружием — но тел не было и здесь, они выбрались наружу, оставив на краях ям борозды, проведенные пальцами, и вмятины от колен.
Впрочем, не все мертвецы ушли далеко: между стволами двух криптометрий был распят труп молодого рыжего северянина, уже изрядно тронутый распадом, в пропитанных чем-то буром рубахе и штанах. Его лодыжки и запястья привязали к деревьям мертвыми узлами, а после этого, очевидно, швыряли в его тело все острые предметы, которые сумели найти. Из груди мертвеца еще торчала пара ножей, совершенно не боевых, таких, какими хозяйки в деревнях разделывают тушки гусей и кур — а в плечо глубоко воткнулся топор. Еще несколько ножей валялись вокруг. Элегантный стилет с витой рукоятью — не оружие, вещица женщины, опасная и забавная игрушка — торчал у мертвого в глазнице.
Когда я подошел ближе, мертвый, до того совершенно неподвижный, вдруг дернулся, так, что и я вздрогнул от неожиданности. Глаз трупа, проткнутый железом, вытек, второй глаз закатился под веко — но я отчетливо почувствовал на себе его отчаянный взгляд. Думаю, что именно отчаяние заставило мертвого задергаться резкими механическими движениями в безнадежных попытках освободиться; позеленевшее мясо разъезжалось до костей в тех местах, где в него врезались веревки, но мертвый рвался, не обращая на это внимания. Мои воины собрались вокруг и глядели на него, смешав отвращение с жалостью.
— Да, — сказал Керим, растирая в пальцах листок мяты, — остальные его тут бросили, а сами отправились догонять армию. А бросили они его за то, что он разбил статую Насмешливой Матери Случая, и господин, наверное, заметил, что северяне к этому наказанию тоже приложили руку, потому что они многое поняли, когда умерли.
— Северяне? — спросил Филин. — Это вряд ли…
Керим, доказывая свою правоту, поднял один из ножей, выпавших из гниющей плоти. Кинжал чужой работы, с плоским лезвием, с непонятными знаками, гравированными вдоль клинка.