Корона, Огонь и Медные Крылья
Шрифт:
Шуарле вздохнул или всхлипнул, и я подала ему руку. Он прижал ко лбу мои пальцы, будто у него вдруг разболелось место стертого клейма.
— Э-э, вот так, как с ним, делали с многими тогда! — сказала Сейад, кивнув в сторону Шуарле. — И хуже, чем с ним! Так появились первые полукровки, камень бесплодный — от птах, которых брали силой. А потом птицы стали мстить, и уже человечья кровь полилась потоками. Птицы-то без разбора убивали, никого не щадили, даже младенцев — а все оттого, что птицам нет хуже зла и беды, чем рабство. Все они могли стерпеть, кроме обрезанных крыльев, а видеть братьев и сестер с обрезанными крыльями было им нестерпимо…
— Да, да! — снова перебила Раадрашь. — Они убивали друг друга без счета, пока однажды птицы не уничтожили человеческий поселок почти целиком! И тогда мертвые ужаснулись и встали защищать живых! Вот так врата и открылись! Так рассказывала моя бабка!
— Э-хе-хей, если бы! — вздохнула Сейад. — Мертвые сами возжаждали кровавой мести, вот что я говорю! И они все встали, брошенные в степи тела, проткнутые железом тела, растерзанные тела, несчастные тела, лишенные оплакивания и погребения, встали, чтобы живым отомстить, вот что случилось! Э-э, они, мертвые, понимаешь ты, не стали разбирать, кто убил их, а кто убивал их убийц. Они одно знали — их убила война! Их ненависть убила. И они напились крови живых и их слез до отвала!
— А из воинов никто не вернулся домой, — кивнул Шуарле. — Я вспоминаю… когда-то очень давно мне эту легенду тоже рассказывали… Мать рассказывала… Воины людей и птиц забыли о вражде друг к другу — они стали плечом плечу сражаться с мертвецами. Только мертвеца ведь нельзя убить второй раз, да, Сейад?
— Да, это верно, — сказала Сейад, покачивая головой. — Нельзя убить уже убитого. Пока у него будет тленное тело — будет сражаться тело, когда тело распадется в прах — будет сражаться голодный дух, а он сильнее тела и вовсе неуязвим. Люди их укладывали — и сами ложились в землю, но людей становилось все меньше, а мертвецов — все больше. Тогда-то уцелевшие и воззвали к Солнцу!
— К Нут, — поправила Раадрашь.
— Ай! — отмахнулась Сейад. — К самым сильным из всех! Они воззвали — они и ответ получили. Жажду мертвых утолит самая чистая кровь, а их ярость утишит сердце, не знающее ненависти. Как только нашелся высокородный мужчина, готовый пожертвовать собой ради жизни живых и покоя мертвых, так все это бедство и прекратилось. Вот все.
— С тех пор мертвые вставали несколько раз, — сказала Раадрашь. — И всегда находился принц, готовый умереть за других. Последний раз — наш, птица, брат моего прадеда, о нем до сих пор поют песни. А в этот раз — полукровка, — ее голос зазвучал прорывающимися слезами, — опальный принц людей — получил каплю счастья, чтобы умереть со славой — ах, горе мне, ничтожной! — и Раадрашь, беззвучно рыдая, упала в мои объятия.
Впервые я увидела ее плачущей, да еще и — оплакивающей Тхарайя. Зрелище показалось невероятным, но история Сейад и мне надорвала сердце.
— Послушай, — сказала я, стараясь не плакать вместе с ней, — мы еще ничего не знаем. Может, возлюбленный Нут ошибся, и все не так ужасно… В конце концов, эту войну начали мои соотечественники-северяне — им и расплачиваться… может, мертвые сами уйдут, когда птицы Тхарайя победят северян…
— Хорошо бы, — вздохнул Шуарле, и я услышала в его голосе боль и его неверие. — Если мертвецов устроит такая плата…
Я кивнула. Раадрашь свернулась клубком на ложе рядом со мной, еще всхлипывая. Сейад вязала и покачивалась, по обыкновению, что-то напевая. Далхаэшь сладко спала в углу на куче подушек. Занималось, серое утро, за стенами Дворца начинался дождь — и ветер швырнул в цветное стекло окна пригоршню капель, тяжелых, как свинцовые пули…
Степь лежала под нами, белесая от зноя, но с гор дул прохладный ветер. Он стелился понизу, освежая жухнущую траву и давая странникам, идущим и едущим по большой дороге, ведущей в Данши-Вьи от Лаш-Хейрие, дышать полной грудью. Этот встречный поток мешал лететь низко, сбивая строй и раскачивая моих птиц — заставлял подниматься выше, вместе с теплым и легким дыханием степи.
Керим — слева, Рысенок — справа. Путь предстоял долгий; я знал, что бойцы, как и я, экономят силы. Мы легли крыльями на ветер, ловя восходящие течения, и уподобились орлам, способным парить нескончаемо долго; лишь редкие взмахи крыльев сохраняли высоту. Степь разворачивалась внизу раскрашенной картой. Птицы видят землю именно так, и именно из-за этого прекрасные карты, которые рисуют на пергаменте из кож горных козлов художники Теснины Духов, стоят на базаре в Лаш-Хейрие и даже в Саранджибаде не меньше, чем по сорок золотых за штуку. Торговые пути обозначаются тонкими золотыми линиями; в действительности, дороги выглядят узкими светлыми полосками в желтоватом, сером и зеленом. Пасущееся стадо кажется клубком копошащихся мышей, караван раскрашенных повозок огнепоклонников на тракте растянулся рядом цветных коробочек, запряженных котятами — мы поднимаемся выше, и все живое превращается в горстку шевелящихся букашек на широком полотне степи…
Дороги — жилы, по которым течет кровь Ашури и ее золото… Они то там, то тут пересекают степь в волнах несущейся под ветром травы; сверху, впрочем, волн не видно, трава под крылом — как серо-зеленая ткань, расстеленная неизмеримо широко… Горы, к которым мы держим путь — пограничный рубеж Ашури, ее крепостная стена; пики сияют под ярким солнцем, белые и голубые, будто в них отражается небо. Ашури — горы, и Ашури — степь. Весна становится летом, и маки в Ашури уже начали облетать…
Люди — жители Ашури, и птицы — жители Ашури… А вдруг птицы со своей высоты видят чуть дальше? Они видят с небес, как горит степь, как земля от горизонта до горизонта превращается в траурный покров. Они видят мертвый город в предгорьях — и сверху это похоже на выветрившийся скелет с зияющими провалами обвалившихся крыш, с торчащими ребрами балок, между которых гуляет ветер, с сухими бассейнами, засыпанными пылью. А ведь когда-то там сияла вода, когда-то там зеленели сады, когда-то там шумел базар, играли дети… Может, поэтому, лучшие воины на свете и не затевают войн первыми?
Я не хотел об этом думать. В полете не надо думать о земле. Стоит начать думать о земле, как тут же придут мысли о Яблоне. И о малыше — не хочу думать, я слишком далеко, услышь, Нут.
Что она почувствовала? О чем догадалась? Откуда у нее силы смеяться, когда хочется плакать? Бедная, бедная Яблоня, моя маленькая девочка, слишком маленькая для слишком большой беды…
Нельзя об этом, нельзя. Вот если бы существовали на свете голуби-аманейе, волшебные птицы, летящие со скоростью мысли — не к гнезду, а в руки к любимой… Услышь, Нут, я взял бы за пазуху такого голубя, чтобы прислать ей два жарких слова и ждать ответа! Пустые, пустые мечты…
Остается лишь надеяться на ошибку Керима. Северяне, только северяне. Слетаем, победим и вернемся. Не думаю, что чужакам особенно помогут их огненные жерла — с нами Солнечный Пес.
Только увидим тот прибрежный городок. Убедимся. И после — пусть за северян вступится их единственный бог — им никуда не деться.
Нам пришлось перебираться через Хуэйни-Аман, а это всегда совсем непросто. Сильное соленое дыхание океана сшибается здесь с ледяным ветром снежных вершин; над горами вечно длится поединок ветров. Уже в Теснине Духов мы ощутили его мощь: парить, лежа у ветра на спине, больше не удавалось, приходилось напрягать мускулы и работать крыльями, отталкиваясь от встречных воздушных струй. Наш полет замедлился.