Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Буддист на минуту оставил свой молитвенный барабанчик и выпил коньяк. Его раскосые глаза сделались от этого еще уже.
Тосты повторялись, коричневая влага из бочонка вновь и вновь наполняла сосуды. В это время на поляну вышел кучерявый с рожками Пан в козлиной шкуре и заиграл на дудочке. Это был один из кучеров, заранее выучивший свою роль.
Солнце пригрело, поляна вся сияла в его лучах. Герман Густавович воскликнул:
— Господа, вы помните, как проходили пиры в древней Греции? Я предлагаю одеться всем, как древние греки!
Тотчас Шершпинский раздал всем присутствующим по шелковой простыне. Он первый проворно скинул с себя все одежды и обмотался простыней.
— Вот вам и первый грек! — весело вскричал Герман Густавович, — ну-ка, гречанки!
Девицы, жеманясь и притворно конфузясь, скинули с себя все французское и стали обматываться простынями, однако же так, чтобы места, особо привлекательные для мужчин, оставались не задрапированными.
Через минуту все были уже в белых накидках, из которых выглядывали их тела. Коньяк и солнце, и близость, доступность тел. Дерни за простыню — она и слетит. Первым не утерпел Шершпинский и сдернул простыню с одной из арфисток. И солнце стыдливо спряталось за тучи, возможно, что произошло затмение. И если бы кто-то поглядел с высоты птичьего полета, то увидел бы странное колыхание огромных белых крыльев. Или движение сугробов среди лета. Несчастная обезьянка, находившаяся вблизи от места событий, занялась обычным обезьянним непотребством.
Шершпинский дрыгнул ногой, опрокинул одну из арф, причем она свалилась на бритую голову Гатмады и загудела и басами, и высокими нотами, словно стадо быков врезалось в толпу детей. Гатмада что-то завопил по-басурмански.
Шершпинский вспомнил вдруг про господина губернатора. Ему он подсунул самую юную «гречанку». Но под белыми простынями в сумеречном свете все волки были серы.
Эту поездку было не так уж легко устроить. Губернатору надоели княжны Потоцкие. После приключений с Акулихой он побаивался трогать купеческих жен. Но намекал, что в наложницах особо ценит красоту и юность.
Шершпинский уговорил четырех арфисток из гостиницы «Европейской», причем пришлось им изрядно заплатить. Еще четырех девиц отобрал он, объездив все публичные дома на Акимовской и Бочановской улицах. Всех восьмерых девиц Шершпинский сначала свозил на проверку к Кореневскому-Левинсону, потребовав с него письменное подтверждение того, что все девицы здоровы.
— Смотри, если что — со света сживу! — сказал он еврейскому лекарю.
Теперь можно было, не опасаясь болезней, почувствовать себя на время жителями древней Греции. Они могли переместиться во времени и пространстве без гальванического челнока, о котором говорил поэт и чудак Давыдов.
Вечерело. Стали покусывать комары. Немой Пахом и человек со многими фамилиями были трезвее других и кое-как развели дымокуры. Шершпинский выпил больше всех и уже не смог следить одним глазом за своим патроном.
В какой-то момент он увидел, что Вилли Кроули и Цадрабан Гатмада отвязали обезьяну и попытались ее случить с одной из арфисток. Ничего у них из этого не получилось. Обезьяна не поняла их намерений и с дикими визгами унеслась в дебри могучей тайги.
Затем рыдал негр Махамба, которому стало жалко негров, гибнущих теперь в Америке в войне между Севером и Югом. И Шерпинский подумал о негодяях, мечтающих создать Соединенные штаты Сибири, и заругался матерно.
Следующий просвет в помраченном сознании Шершпинского случился уже внутри дачи Попова. Он увидел себя на пыльном полу, стоящим на четвереньках. И услышал голос Лерхе:
— Мы слоники, слоники!
В это время в церквушке над могилой Попова зазвонил колокол. Он звонил гневно и страшно. И Шершпинский мог бы поклясться, что увидел в проеме двери лик самого святого Онуфрия, покровителя золотоискателей и золотопромышленников. Старец был гневен и прокричал громовым басом:
— Вон отсюда, демоны, осквернители! Исчадья ада!
— Уздечкин! Запрягай! — завопил Шершпинский, — все по каретам! Живо!
Страх обуял всех на даче. Колокол продолжал звонить, лошади ржали и вставали на дыбы. Над кортежем кружили в темных небесах встревоженные орлы.
— Шампанское забыли в Басандайке! — напомнил человек со многими фамилиями.
— Винников! Погоняй быстрей! Пусть то шампанское пьет святой Онуфрий!
Кортеж катил в свете луны по дороге, петлявшей меж боров и лугов. Колокол над Басандайкой звонил все глуше. Девицы в каретах торопливо натягивали на себя кружевные французские панталоны и длинные платья, пристегивали крючки и кнопки. Одна из них все никак не могла успокоиться и повторяла, чуть картавя, на иностранный манер:
— Ах, шарман! Шерами!
Пожар! Пожар!
После потери своего великолепного дворца граф Разумовский отправился к Асинкриту Горину.
Он был когда-то дружен с отцом Асинкрита, видным золотопромышленником и скупщиком золота у диких старательских артелей. Отец Асинкрита был также густоволос, как и сын, и тоже звался Асинкритом. Он благоволил к графу Разумовскому, однажды подарил ему самородок, но просил это держать в тайне. Асинкрит-старший вообще был человеком скрытным. Никто не знал, сколько у него есть состояния. И погиб так: в тайге на охоте другой охотник принял его соболью шапку за живого соболя да всадил заряд в затылок. А вскоре и матушка Асинкрита умерла, как говорили, от огорчения.
Разумовский пришел к Асинкриту-младшему и заявил:
— Сир и наг стою под небом сим! Пощади меня и дворню мою, в которой есть много женщин и деток малых. Приюти. Отец твой поступил бы так, будь он жив. Больше идти некуда. А я твой дом починю.
Рыжий Асинкрит долго отнекивался, потом взял с графа Разумовского слово, что тот не станет починять его дом, и будет хранить тайну дома. И вскоре граф со своей челядью поселился в ветхом доме Асинкрита.
Горин ходил всю зиму в драном полушубке и в залатанных валенках, которые были почему-то оба для левой ноги и смотрели носами в левую сторону. И летом Горин был одет совсем не по-дворянски, походил на нищего. И иногда выпрашивал в кабаке в долг пару чая, ему подавали эту пару: маленький чайник с заваркой и большой — с крутым кипятком. Он сидел и швыркал чай без хлеба и сахара и тем вызывал жалость в завсегдатаях. Теперь Горин сообщил Разумовскому о тайне, которую он хранил то всех. Отец взял с него клятву сохранить для потомков, оставленное в условном месте золото. Горин должен был жить бедно, и дети Горина тоже должны жить бедно всю свою жизнь. И только внуки смогут вынуть золото, оттуда, где оно лежит. Они поставят роскошные дворцы и заживут богаче, чем живет теперь Асташев. Золото за это время выделит из себя все впитанное им зло и пойдет на пользу.
Горин привык к своей ленивой бедняцкой жизни и уже не хотел менять ее ни на какую другую. Годы шли, а он все не женился. И был он недавно на кладбище и сквозь землю разговаривал с покойной матушкой, она ему сказала, чтобы он непременно женился. А ему не хочется.
Он провел Разумовского в полуподвал под своим домом. И там граф с изумлением увидел роскошные хоромы, обставленные дорогой немецкой мебелью, увешанные персидскими коврами, на которых висели ятаганы и ружья. Было в хоромах много фарфора, серебра. Богатые диваны манили присесть. Было несколько окон, пропускавших свет в полуподвал, но стекла были рифлеными, и со двора в них никто ничего не смог бы увидеть. К тому же окна эти были забраны толстенными решетками.