Корона скифа (сборник)
Шрифт:
Мадам Ронне тоже поддалась влиянию весны. Гуляя по берегу Томи вместе с Верочкой и малюсенькой болонкой на цепочке, мадам тайком вздыхала. С каждой весной она неумолимо приближается к рубежу, за которым женщина перестает быть интересной для мужчин.
Что же? Она так и увянет в этой чужой стране? Но сейчас уже и во Франции она не найдет своей судьбы. Ее былую красоту, юность, свежесть уже не вернуть. Она может повторить это все только в Верочке. Ее удел — до конца жизни опекать это прелестное существо. Да есть ли со стороны Верочки хоть маленькая взаимность? О чем она думает, мечтает? Как знать… Весна заглянула и в особняк Лилии фон Мершрейдт. И Лилия тоже вздохнула. Как тяжко ощущать свое одиночество весной! Никакие танцы в общественном собрании, никакие концерты не принесут подлинного утешения. Годы улетают, как птицы, их не поймать, не остановить. А разве нет мужчин одиноких? Причем вполне порядочных? Есть! Но она была слишком разборчива. Теперь-то ей это понятно.
Вот, когда были в доме Асинкрита Горина, она невольно загляделась на этого чудака. Такой он забытый, такой неухоженный! Конечно, ему нужна направляющая женская рука. А эта его звероподобная волосатость даже интригует. Если его отмыть, одеть в приличный костюм, он будет очень даже хорош! И ко всему прочему он — дворянин. Чем не партия? Надо будет найти какие-то ходы.
Асинкрит Горин в этот момент сидел на лавочке под черемухой и весь трясся от кашля. Волосы у него отросли, но как-то клочками. С этими бурыми клочками на голове и щеках выглядел он беспризорным калекой. А главное, начала его бить ночами лихорадка. Пропал аппетит. Сухость во рту мучить стала.
Давыдов лечил его маятниками, граф Разумовский заставлял пить деготь с медом. Но пока что это мало помогало. Граф сказал:
— Дыши черемухой! Это от всех болезней помогает, по себе знаю.
Асинкрит дышал, но болезнь не отступала.
Ночами он метался во сне. Однажды ему приснился покойный батюшка. Он сказал:
— Так-то ты выполняешь мою волю о наследниках? Я мечтал о потомках. Если бы ты вовремя женился, у меня теперь уж был бы внук! А лет через двадцать мой внук мог взять все мое золото из подвала, построить дворцы. И что же? Ты все медлишь.
— Но, батюшка, у меня вылез волос.
— Идем!
— Куда?
— К Верочке Оленевой!
— Вы и про нее знаете?
— Я все про тебя знаю! Я же тебе говорил сквозь землю, разве же ты не слышал?
Он схватил Асинкрита за руку и увлек на улицу. Город спал, и только в двух-трех местах тускло маячили фонари. Сторожа на окраинах стучали в свои колотушки.
— Куда же, батюшка? Верочка теперь спит!
— Разбудим!
Они шли все быстрее, потом отец вдруг исчез. Горин уже собирался шагнуть, но вдруг первый проблеск зари показал ему, что стоит он на краю скалы Боец. Одна нога Асинкрита уже повисла в воздухе!
Горин проснулся в холодном поту, долго не мог прийти в себя. Голова болела, все кости ныли. Он поплелся во двор, на лавочку. Сидел под черемухой, кашляя и сморкаясь.
Из соседнего сарая в щелку смотрел на него граф Разумовский. На коленях у графа сидела Палашка, он обнимал так крепко, как только мог, и в то же время философствовал, совмещая сразу два удовольствия.
— Всякую часть тела, которую тебе дал Бог, не держи в бездействии. Это для Бога оскорбительно. Он старался, создавая тебя, продумал все до мелочей. И это безбожие: сидеть вот так на лавке без дела, как Асинкрит. Нет, будь ты старый и даже больной, если в состоянии хотя бы немного шевелиться, шевелись!
И если бы кто-то мог бы в это время заглянуть в сарай, он бы увидел, что Палашка вполне разделяет философские взгляды великолепного старца.
Откуда русы пошли
Город встретил оркестром и толпой первый пароход. Опять у биржи золотопромышленники выкликали желающих по контракту работать на дальних и ближних приисках. В кабаках и трактирах играли гармонии и шарманки.
Каждый день кони Моисея Гельмана волокли колесницы с жуткой поклажей в сторону Вознесенского кладбища. И когда кого-то зарывали в яме или помещали в склеп, в каком-нибудь доме раздавался крик новорожденного. Это новый человек начинал свое длинное или же короткое шествие к смерти.
В то же самое время на трактах трубили в рожки кучера почтовых карет. В большом доме на Почтамтской деловито постукивал телеграфный ключ, соединяя Томск с Петербургом.
На скрытых томских «каштаках», на горах, вдали от строений, в лесах и колках полным ходом гнали вино. Топились там большие пароходные котлы фирмы Гулетта, доставленные из Тюмени. По змеевикам сочилась жидкость, готовая вспыхнуть, только поднеси к ней спичку. Ночами разлитое и опечатанное «акцызом» вино везли тихие фуры к пристани. Отсюда «огненная вода» растекалась по всей Великой Сибири, превращаясь в меха, золото, банковские и кредитные билеты.
Город жил. Он хранил бумаги о дне своего рождения и о родителях своих, казаках-землепроходцах, в ратуше и в губернском правлении. Так что город всегда мог вспомнить свое прошлое. Будущего он знать не мог, как не знают его и люди. Он мог лишь предполагать. Мечтать.
Город прихорашивался. Высаживал деревья, мостил улицы.
Груженные камнем и глиной телеги то и дело подъезжали к яме, в которую провалился вместе со всем добром дом Яшки Полторанина. Яма глотала камни, но уменьшалась медленно. Горожане заглядывали в нее, надеясь увидеть зверя коркодила. Но он им не показывался.
Огорченный городской голова Тецков ходил тут же, прикидывал, как быстрее и лучше и яму засыпать и скелет мамонта восстановить, и упавшую чугунную Венеру поднять. Кричал на возчиков, на грузчиков.
Упрямые томичи все же засыпали яму и высадили по берегу Ушайского озера вербу, ивняки, чтобы укрепить берег.
В эти дни гуляний, пикников не все томичи отдыхали. На заимке Зонтага-Брука день начинался рано. Матвея будила Алена Береговая. Он сразу шел к рукомойнику, лил воду на лысину, умывался. Затем Алена приносила ему на подносе в чашке дымящийся кофий. Матвей медленно выпивал его, закуривал сигару. Он готов был к новому дню.
Зонтаг-Брук спускался в подвальный этаж, отдавал распоряжения. Шел в конюшню, смотрел: все ли кони ухожены и здоровы. Конюх стоял при этом не дыша. Не дай бог, что-то хозяину не понравится.
Улаф просыпался часа на три позже. И Зонтаг-Брук приветствовал его, приглашал к завтраку. И почти всегда был к чаю торт, и обязательно — фигурный, собственноручно изготовленный Матвеем.
— Могу сказать, дорогой друг, что поземный ход уже приближается к заветной цели. Но мои люди заметили, что шпики негодяя Шершпинского что-то стали подозревать. Они нашего героя Севастополя пасут, я имею в виду слежку. Вот почему я приказал сделать там запасной подземный ход.