Коронованный лев
Шрифт:
— А несолидные по всему лагерю распевали куплеты про наши подвиги, — добавил Рауль и понизил голос, — признаться честно, некоторые из них были нашего же сочинения.
Огюст расхохотался:
Зачем нам армии нужны? Большие силы не важны, И четверо — отряд неплох, Когда такой переполох!— процитировал он самолично.
— А вот это не наше, — развеселился Пуаре,
— У нас было другое, — сказал я, — которое он переделал:
Зачем нам армии нужны, Раз узы дружбы не важны? Но был наскок не так уж плох — В двух лагерях переполох.— И много прочего, в том же или ином духе, все вспоминать не стоит.
— Это точно, — подтвердил Готье, и потянувшись, взял отставленную Раулем гитару. — Давайте-ка лучше вспомним что-нибудь повеселее!
Он пару раз ущипнул струны, потом заиграл бурно и весело, Пуаре усмехнулся, закрутил ус и начал первым, мы с Раулем подхватили:
Гулял я в Севилье по шалой весне: «Сеньора! Ваш раб я отныне! Пусть ночи и дни золотые Нам нежные дарят цветы, Ведь радости святы простые — И ныне вдвойне — по весне!» Гулял я в Севилье по шалой весне… «Сеньора, я счастлив доныне! Нам полдни горят золотые, Что жгучей полны красоты! И страсти наш пыл не остынет, В июле он жарче вдвойне!»На последнем куплете Рауль, улыбаясь, замолчал, пропев лишь первую строчку. Теодор, глядя на Огюста, почему-то тоже смутился и я допел один:
Гулял я в Севилье по шалой весне. «Сеньора, простимся отныне. Уж зреют плоды золотые, — И грешные это плоды!..»Готье со смешком дернул ехидно зазвучавшую струну, а Огюст трагически покачал головой.
— Вот грешники! Как вы такие гадости петь можете?
Я пожал плечами.
— Мы это не только петь, но еще и сочинять можем! А разве не смешно?
Огюст посмотрел осуждающе.
— Не смешно.
— Подумаешь, текст! — фыркнул Готье. — Зато музыка-то у меня какая!
XI. Научный спор
Наутро, больше похожее на полдень, я сидел в гостиной за круглым столом и глухо беспокоился. Пуаре ушел по своим делам сравнительно рано, Огюст заперся у себя в комнате, сочиняя какие-то письма — я надеялся, не очень фантастического и опасного содержания. Рауль и Готье отправились нанести несколько ценных визитов, а Диана вызвала запиской на дом каких-то портных, так что они с Изабеллой тоже были заняты делом, а я только раздумывал, пора ли бросаться на поиски и перетряхивать весь город, когда снизу наконец донесся шум и знакомый голос.
Я выскочил на лестницу и оттуда посмотрел на отца с укоризной. Явился он один, усталый, но целый и невредимый, и по его виду трудно было судить, довольный или скучающий, или исходящий сдержанной язвительностью.
— Ну наконец-то! — воскликнул я, с негодованием от облегчения.
Завидев меня, он махнул мне рукой, а затем велел принести нам кувшин кофе в гостиную. Вообще-то, называлась она по тем временам вовсе не гостиной, но нам было удобней называть ее так, как и пить кофе, которому тут тоже было пока не место. Невольно я задумался: что же будет, когда мы его весь выпьем? Отец уже что-то придумал, раз совершенно не пытался беречь запас? А может, его ничуть не угнетала мысль жить таким же образом как прежде, но только после того, как он сможет позволить себе делать то, что хочет сейчас, когда у него есть эта возможность. А потом — будь, что будет, стоит ли печалиться о том, чего нет под рукой? С глаз долой, из сердца вон. По крайней мере, оба этих объяснения были бы лучше того, что слишком надолго он не загадывал просто потому, что не верил ни в какое далекое будущее — более далекое, нежели месяц-другой, а то и меньше.
— Я рад, что с тобой все в порядке, — сказал я довольно сердито, когда он неспешно поднялся по лестнице и посмотрел на меня чуть вприщур, с вопросительным ехидством. Подернутые сединой как инеем темно-медные усы топорщились в легкой усмешке.
— По какому поводу беспокойство? — спокойно полюбопытствовал он, едва заметным кивком снова указав мне на открытую дверь гостиной. Я подчеркнуто церемонно склонил голову, всем видом показав, что пропускаю его вперед, как нам и следует в нашем положении, даже если на нас никто не смотрит.
Он еле слышно усмехнулся и вошел в комнату, прямиком направившись к стулу, на который опустился с отчетливым задумчивым вздохом, грузно опершись о стол локтем. В это мгновение он действительно казался очень уставшим. Он снова поднял взгляд на меня, я прикрыл дверь, подошел и сел напротив, также опершись на инкрустированное полированное дерево.
— Где ты был?! — спросил я негромко, но в сердцах. — Нельзя было хотя бы прислать записку? Мало ли что могло случиться?
Отец чуть приподнял брови, но не так чтобы удивленно, скорее с каким-то рассеянным сомнением и затаенной мыслью, в которой одновременно и было удивление и нет.
— Записку я посылал, — сказал он.
— Ее не приносили! — заверил я.
— Я уже понял, — кивнул он. — Я был у Таванна.
Я кивнул, еще более успокоенный. С Таванном они были давними и довольно добрыми друзьями, которым нечего было делить кроме некоторых общих взглядов на жизнь, стратегию и тактику.
— И кажется, я слышал утром, как его мажордом ворчал, что один из лакеев куда-то запропастился еще с вечера. Должно быть, это и был наш посланник.
— В городе черт знает что творится, — подтвердил я.
— Более или менее, — задумчиво сказал отец. Взгляд его был, как всегда ясным, будто и за собственной усталостью он наблюдал как-то холодно и спокойно-отстраненно.
— Кальвинисты распевают на улицах псалмы, выбивают двери и ставни, задираются среди бела дня, а вечером разнесли мой любимый трактир, — проворчал я. — «Золотой лампадки» больше нет, а мэтр Жако скончался от удара у нас на глазах.
Отец посмотрел на меня пристально.
— Подрался с кем-нибудь?
— Нет, — и я подумал о лавке картографа. — Да нет, я бы так не назвал, — решил я все-таки. — Но тебе не кажется, что в этом есть что-то неестественное? Неужели так и должно быть? И если так и должно быть — то как тут можно что-то изменить?