Коронованный лев
Шрифт:
— Нет, — воскликнул Огюст срывающимся голосом. — Заговор против… против!..
— Довольно! — сказал Колиньи и резко позвонил в колокольчик. Дверь распахнулась под мощным напором, раздался короткий топот и характерный свист и скрежет. Я, заметив, как адмирал молча кивнул в мою сторону, и обернувшись, без удивления посмотрел на зависший передо мной стальной веер из пяти остро-отточенных клинков.
— Заберите у него оружие, — сказал адмирал равнодушным тоном. — Этот человек арестован.
— Боже мой, нет, — пробормотал Огюст севшим голосом. Может, до него только сейчас дошло,
— Вы ведь сказали, что он участник заговора.
— Вовсе нет! Это предположения!..
— Вы сами сказали, что заговор существует. Разве не за этим вы его сюда привели?
— Боже мой, ну конечно, нет!
Огюст принялся бесцеремонно расталкивать окружавших меня людей.
Колиньи вздохнул и покачал головой, прежде чем скорбно посмотреть на своего адъютанта.
— Де Флеррн, вы здоровы?
— Нет… то есть, да…
— Вы настаиваете на том, что этот человек не опасен?
— Клянусь вам!.. — мне показалось, Огюст готов разрыдаться. Не исключено, что Колиньи подумал то же самое. Как бы то ни было, адмирал сделал знак рукой, и все лишние снова покинули кабинет.
— Так что же вы хотели мне сказать? — повторил Колиньи, теперь уже глядя на Огюста.
— Я…
Огюст был совершенно не в форме. Настолько, что даже Колиньи, похоже, забыл, что он «не в духе» и смотрел на него почти сочувственно, порой вопросительно поглядывая на меня, видно, полагая, что состояние Огюста в какой-то степени сделало нас, его ближних, собратьями по несчастью. Я принял это негласное извинение. Тем более что, несмотря на происходившее, странным образом чувствовал себя здесь в безопасности, хотя достаточно ясно представлял, чем все это могло мне грозить, с первых же произнесенных в этом кабинете слов. Но представление показалось мне слишком демонстративным — всего лишь проверка на крепость нервов и откровенность, не больше. Куда сильнее оно ударило по бесхитростному Огюсту. И так едва не совершившему моральное самоубийство.
— Вы должны его простить, — ответил я за него. — Он слишком встревожен. Я понимаю, что хоть нет ничего определенного, — по напряженным плечам Огюста прокатилась мучительная судорога, но он больше не возражал, — когда-то смерть Конде оказалась для него слишком большим потрясением, и он не желает, чтобы это повторилось снова.
— Чтобы повторилось что? — переспросил адмирал.
— Он не хочет потерять вас, — ответил я просто.
И Огюст нервно кивнул. Так или иначе, мы говорили все же почти о том, о чем он хотел, только не так дико и абсурдно, как могло бы выйти.
— Вы ведь католик? — помолчав, переспросил Колиньи.
— Да, господин адмирал.
— Что же вас связывает?
— Дальние кровные узы. В Париже он — мой гость.
Колиньи кивнул.
— Значит, находясь в вашем обществе, он пришел к мысли, что меня немедленно нужно спасать?
— Не только в моем обществе. С тех пор, как мы прибыли в Париж, ему довелось несколько раз пройти по городу не в сопровождении единоверцев, он посмотрел
— Что же его так ужаснуло?
— То, как ваши единоверцы выглядят со стороны. Разумеется, не все, а те, что производят впечатление… да и почти не таясь хвастаются тем, что я сказал вам в самом начале — будто они здесь — чтобы захватить этот город и эту страну.
Колиньи невольно побагровел.
— Как они могут… Я накажу виновных… кто это был?
— Вы не сможете заставить молчать всех глупцов на свете, господин адмирал. Толпа и стадо лишены лиц и имен. Что же до короля… — Колиньи поднял цепкий взгляд. — Он запретил задирать ваших людей, драться с ними, каким-то образом их притеснять и даже отвечать на их выпады, и правильно сделал. Но ваши люди порой этим пользуются, и как вы можете догадаться, возмущение копится. Город похож на пороховую бочку. Грабежи, разгромы в домах, даже убийства… Все это может вызвать стихийные волнения. Особенно вскоре после торжеств, когда все будут достаточно возбуждены и распалены самими праздниками, а сдержанность и соображения политики будут заглушены вином и весельем.
Колиньи вдруг улыбнулся одними губами.
— Ну, сомневаюсь. Ведь еще в Риме народ умиротворяли хлебом и зрелищами.
— Да, — согласился я, — пока еще умиротворенье есть, все ждут праздника, но чуть после… самим парижанам не очень-то нужна Фландрия, как бы она ни была нужна Франции. Не стоит позволять толпе все портить. На чьей бы стороне эта толпа ни находилась.
Колиньи небрежно кивнул. И вдруг, приподняв бровь, бросил на меня не то пронизывающий, не то просто заинтересованный взгляд.
— Я ведь верно расслышал ваше имя? Де Ла Рош-Шарди?
— Совершенно верно, господин адмирал.
— А генерал де Ла Рош-Шарди де Баньердор?..
— Это мой отец.
Он снова удовлетворенно кивнул.
— Я слышал, что к его словам стоит прислушиваться, даже если он всего лишь рассуждает о самых обычных вещах. И слышал, что эта черта, в некоторой степени, присуща всем в вашем роду?
Я вежливо поклонился.
— Мне трудно об этом судить.
— Как бы то ни было, я буду рад видеть вас снова, если вам что-то придет в голову, — промолвил он с неуловимой усмешкой в углах рта.
— Благодарю, господин адмирал, — сказал я мягко. — Но обычно я предпочитаю писать сонеты.
Адмирал замер с чуть приподнятыми бровями, расслышав в ответе едва завуалированную дерзость, но справедливо решил, что мы в расчете, и мы с Огюстом благополучно откланялись.
Едва мы переступили порог, теперь уже я безостановочно двинулся вперед, к выходу, не обращая никакого внимания, идет Огюст за мной или нет.
Я не заметил, что он действительно отстал. Что ж, его желание держаться сейчас от меня подальше я понимал прекрасно. Да и наверняка он еще не закончил со своими встречами и разговорами, он ведь среди своих. Вот пусть тут и остается. Выйдя на крыльцо, я невольно остановился, ослепленный солнечным светом. С небес лилась ирреальная пронзительная синева. Из-за поворотов и за повороты выглядывали и исчезали проносимые мимо яркие паланкины.