Коронованный лев
Шрифт:
— В конце-концов, — усмехнулся Фонтаж, — это сейчас единственный способ подраться по-человечески и выйти сухим из воды.
Он поднял кружку левой рукой — Фонтаж был левшой, и взглянул на меня в упор.
— И ты это сделал.
Рауль тоже поднял кружку — мне показалось, что он смеется, но его глаза горели слишком зловещим и тоскливым огнем.
— Не буду я с вами пить.
— Ты же нашел безопасный способ не только для себя, — примиряюще сказал Рауль. — Никто не пострадал. Разве только достоинство глупости. Но кого это беспокоит? Только не нас. — Это можно было бы принять
— Когда мы бываем пьяны, мы бывает чувствительны, — с улыбкой промолвил Фонтаж, хоть мы были еще вовсе и не пьяны. Но мало ли, что именно нас опьяняет.
Что ж, к этому можно было и присоединиться — к тому что никто действительно, пока, не пострадал. И я тоже поднял кружку.
— И за Фландрию, — прибавил Фонтаж. — Черт побери! Я же наполовину фламандец!..
А потом я наконец предложил заглянуть к Мержи и все согласились. Рауль, потому, что знал, в чем дело, а Фонтаж — просто за компанию.
Но на квартире мы моего бывшего капитана не застали и, оставив ему записку, отправились блуждать по «дворцам и казармам». Впрочем, не застали мы его и там и, несмотря на множество встреч, в том числе с Пуаре и с моим преемником — лейтенантом королевских шеволежеров Каррико, отмеченных все теми же, витающими в воздухе, настроениями, день прошел достаточно бестолково. Никто не говорил ни о чем, о чем не говорили бы все. И в этом не было ничего нового, оригинального, чрезмерно настораживающего или приятного.
Наведались мы по дороге и к дому Ранталей, уточнив, что его хозяева все еще не прибыли в Париж. И отчего-то это начинало меня беспокоить.
Наконец, когда уже стемнело, мы распрощались со всеми и отправились домой.
— И так бездарно закончился еще один день, — объявил я.
— Не совсем, — ответил Рауль. — Я говорил сегодня с одним грандом из испанского посольства, — видимо, именно это он и хотел сказать раньше, еще в «Фонарщике», но похоже, это было не к спеху — раз все это время нетерпения он не проявлял, как и желания отозвать меня в сторону и поведать что-то на ухо. — И герцог Гиз говорил с ним тоже.
Я выжидающе посмотрел на Рауля. В конце концов, я помнил версию о том, что Варфоломеевская ночь свершилась благодаря проискам испанской разведки.
— То есть, ты встретил его у него?
— Можно сказать и так, — протянул Рауль уклончиво, созерцая пляшущие невдалеке огоньки факелов.
— Что-то я плохо тебя понимаю.
Рауль помолчал, и было что-то в его молчании одновременно зловещее, дразнящее и почти забавное.
— Знаешь…
— Кажется… — я пристально посмотрел на него. — Ты серьезно?
Он усмехнулся, рассеянно глядя по сторонам.
— Более или менее.
— Потрясающе… Значит, ты сам его привел.
— Это не совсем то, что ты думаешь.
— Признаться, мне все равно, шпионишь ты в пользу Испании или нет. От каких бы то ни было наших привязанностей остались теперь рожки да ножки!
— Я этого не делаю, — сказал он спокойно.
— Ты думаешь, меня это радует? Мне действительно
Рауль прищурившись, посмотрел на меня испытующе.
— А в каком смысле — все равно?
— В том, что это было бы даже любопытно.
Рауль рассмеялся и немного помолчал.
— Скажем так, просто я во многом им сочувствую. Но все-таки не во всем.
Я кивнул.
— Вполне понятно. Почему бы и нет.
— К тому же, эта политика достаточно оскорбительна…
— Для кого?
— Для королевы…
Я резко остановился.
— А при чем тут королева?..
— Кажется, ты говорил, что от всех наших привязанностей остались рожки да ножки? — проговорил Рауль тихо и серьезно. — Ты ошибся. От некоторых осталось гораздо больше. Только это теперь не имеет никакого значения. По крайней мере, друг с другом мы теперь можем быть откровенны, потому что вряд ли при всем желании сумеем друг другу повредить, по крайней мере, что касается политики, и что касается, скажем, тебя. Вот с Огюстом я бы об этом говорить не стал. Он, конечно, не мерзавец, но с головой у него порой просто беда.
— Можешь мне поверить, сегодня я с тобой согласен на все сто.
На лице Рауля появился интерес.
— Он что-то отчебучил?
— Мягко говоря… — я отмахнулся. — Но королева…
— Я люблю ее. А она ведь из Габсбургов, дочь императора, племянница Филиппа Испанского. Конечно, теперь ее интересы должны быть связаны с нашей страной, но кого в этой стране волнуют ее интересы?
Вот это да… Я присмотрелся к Раулю, в темноте трудно было разобрать точно, какое у него выражение лица. Впрочем, в темноте люди обычно честнее сами с собой, чем при свете дня. Я покачал головой.
— Честно говоря, не могу во все это поверить, и ты еще так буднично об этом говоришь.
Рауль пожал плечами.
— А как еще теперь об этом говорить? — в его голосе прозвучала обреченная горечь. — У меня ощущение, что я читаю о себе самом в запыленной старой запутанной, рассыпающейся хронике. Теперь уже все равно ничто не станет прежним.
Я помолчал. Верно, не станет. «Когда мы бываем пьяны, мы бываем чувствительны», как заметил Фонтаж.
— Дон Руис, разумеется, недоволен всем происходящим, но, по крайней мере, пока он всего лишь хотел убедить герцога уехать из Парижа — с одной стороны, выказать этим свое недовольство и потянуть за собой остальных и, кроме того, он уверен, что герцогу грозит опасность — именно потому, что он слишком популярен. Никто не любит явных соперников. А если он уедет, это может сорвать войну, но в то же время…
Рауль замолчал, пожав плечами и сделав свободный жест рукой, будто допуская любую трактовку этих слов.
— Но в то же время, — продолжил я, — совсем необязательно, что бочка с порохом рванет, если выдернуть из нее горящий фитиль. Все останутся при своих недоразумениях. Это уже твои собственные соображения?
Рауль кивнул.
— Да, непохоже, чтобы они замышляли что-то особенное, — заметил я.
— Совсем не похоже. Все движется естественным образом. Хотя, конечно, в любое время они могут что-то предпринять, подтолкнуть, но — как и все, пользуясь ситуацией, не больше.