Коронованный странник
Шрифт:
– Нет доскажи, доскажи ту историйку, Чернышов!
– донеслось до сознания Александра.
– Я, Федор Севрюгин, и все про-ч-чие ггспода офицер-ры очень даже знать хотят, как веселился бастард, а по-русски говоря, вы-выкблядок змия сего, Ар-ракчеева, будь-будь он неладен!
Александр, несмотря на хмель, окутавший его голову, встрепенулся. Аракчеев был его верным другом, ближайшим помощником во всех государственных делах, а поэтому Александру не хотелось, чтобы здесь говорилось о том, что могло бы задеть его самолюбие.
Но все уже повернулись к ротмистру Чернышову, красивому малому, посасывавшему, сидя на кровати, черешневый чубук.
– Так вот, господа, сами знаете, я недавно из отпуска вернулся, в самом Петербурге был, - заговорил ротмистр, театрально отставляя локоть, да и в Грузине черт меня занес - генерал Клейнмихель по-дружески Аракчееву пакет велел доставить. Так вот, побывал я в компании офицеров гренадерского полка, который пред светлыми очами Алексея Андреевича, по Волхову расквартирован...
– Ну, ну, короче, к Шумскому, к Шумскому переходи скорей!
– перебил Чернышова Севрюгин, мигом почему-то протрезвевший, заметил Александр, и случавший рассказ Чернышова с затаенным сердцем.
– Перехожу, коли не терпится. Сей Шумский, надо бы вам знать, незаконно рожденный Настасьей Шумской, бывшей дворовой Аракчеева, от Алексей Андреича рожденный - бастард.
– Не бастард, а выблядок!
– проревел упрямо Севрюгин.
– По-русски выражайся!
– Ну, пусть по-твоему будет, - кивнул Чернышов.
– Но сего мальчишку Аракчеев любил страшно, а поэтому при содействии государя, осыпавшего милостями грузинского негодяя, Мишель Шумский был скоро проиведен во флигель-адъютанты, хоть и рос сызмальства величайшим озорником и прямо мерзавцем, ибо избалован был. Справедливо ли сие?
– При нашем царишке вполне справедливо, ибо у него о справедливости представления свои, - веско изрек кто-то из офицеров.
Александр сидел сам не свой. Краска стыда покрыла его лицо, но он слушал с жадным нетерпением, а Чернышов продолжал:
– И вот сей Шумский в Петербурге. Блистает в мундире флигель-адъютанта, к тому же лейб-гвардии конной артиллерии поручик. Пьяница, кутила страшный, и все ему нипочем, потому что всякий его папаши, как огня боится. Но однажды во время смотра на Царицыном лугу получил он выговор от своего начальника-генерала за то, что явился в шляпе чудной-пречудной - так уж Мишелю захотелось.
– Неужто таким смелым генерал оказался?
– удивился один из уланов.
– Да вот, нашелся смельчак, самого Аракчеева не побоявшийся. Но Мишель так расквитаться со своим обидчиком решил: в театре, когда присутствовал на представлении тот генерал, пошел он во время действия в буфет, купил арбуз, на две половики его разрезал и сердцевину из одной из половинок вычистил.
– Ну, и зачем же сей бестии арбуз понадобился?
– недоверчиво спросил Севрюгин.
– А вот зачем. Идет он с коркой арбузной в самый зал, встает позади генерала, - а тот, признаться, был совершенно лысым, - да и надевает ему на голову ту половинку как раз в тот момент, когда опускают люстру и зал освещается. Представляете, как хохотали все зрители - арбуз на арбузе!
Уланы дружно заржали, представив возмущенного генерала.
– Ну и что же, сошла Мишелю сия комедия?
– спросил кто-то.
– Сошла, да не совсем. Скандал был поднят генералом грандиозный, пожаловались Аракчееву, и тот перевел сына к себе поближе, в тот самый гренадерский полк, в котором я побывал. Видел и его самого, и его пьяные дебоши. А как-то раз в Грузино прибыл сам Алексашка, ну и Аракчеев рад стараться - выстроил перед ним весь гренадерский полк. Мишель же как командир роты фузилеров* ((сноска. Солдаты, главным видом оружия которых было ружье - Фузея.)) едет с докладом к императору, и все видят, что он подъезжает к Александру вдрабодан пьянющий, качается в седле во все стороны. У Аракчеева, мне говорили, чуть глаза не выскочили из орбит - до того минута ужасная была для него-то самого!
– Ну, и отрапортовал?
– не утерпел один улан, спросил.
– Нет, не доехал до государя - прямо под ноги его лошади со своего коня свалился, лицо вкровь разбил, шпагу сломал. Государь же только улыбнулся - чай, любимца сынок: "Я, поручик, - говорит, - тридцать лет на лошади езжу, а ни разу не падал". Конфуз для Аракчеева был полнейший, а Мишелю - как с гуся вода! Снова за пьянство да за дебоширство принялся! Слышал, что Алексей Андреич после случая того твердо вознамерился сынка в монастырь сослать. И сошлет, непременно сошлет!
– Да не сошлет, никогда не сошлет!
– заорал Севрюгин как безумный. Алексашка сего Мишеля снова флигель-адъютантством пожалует ради любви к своему холопу верному
Александр слушал остолбенело. Все, о чем говорил Чернышов, являлось чистой правдой, и он не мог встать и возразить ротмистру, да к тому же он чувствовал вину как государь за то, что мирволил к безобразнику, позорившему честь мундира, и тем самым давал предмет для разговоров. И не была ли грубость, пьянство, царившие в этом доме, следствием его же неверного отношения к офицеру, которого следовало бы разжаловать в солдаты или, по крайней мере, отправить в какой-нибудь отдаленный полк подальше от людской молвы. Но было в рассказе Чернышова и то, с чем он согласиться не мог.
– Позвольте, ротмистр, - начал Александр, вставая, - нам всем было интересно выслушать ваш рассказ, но стоило ли вообще передавать его во всеуслышанье? Мы все служим в русской армии, русскому государю, а вы, простите, позволяете себе именовать помазанника, императора Алексашкой? И это спасителя России? Благословенного?
Севрюгин, уже сильно захмелевший, дернул Александра за рукав рубашки так резко, что тот был вынужден снова сесть на стул.
– Это Алексашка-то Благословенный?
– закричал он, топорща в разные стороны свои бакенбарды.
– Он спаситель России? Да это мы спасители! Мы кровь свою проливали за Родину! Вот я, например, при Лейпциге погнался за одним французским кирасиром. Он от меня наутек, я - за ним, все ближе, ближе! Стреляю из карабина - надо же, попал, да только пуля от его кирасы отскочила, как горошина!
– Надо же!
– поразился кто-то.
– Я не отстаю. Вынул из ольстры* ((сноска. Приседельная кобура.)) пистолет, прицелился, палю - и снова пуля в кирасу попадает. Эка жалость! Ну, думаю, не уйдешь ты от меня! Коня пришпорил, нагнал и саблей поверх кирасы рублю по шее - срезал начисто, как сбрил! И поверите ль, сей обезглавленынй французик ещё сто саженей проскакал в седле, точно какой-нибудь петух, который и без головы бегать может! Так что, друг мой Вася, вот кто супостатов бил, а не Алексашка твой! Да и ты, если был под Лейпцигом со своими егерями, из-за кустов палил да, наверное, ещё и плохо попадал!