Кортес
Шрифт:
Старик пошевелился и попугай, лениво взмахнув крыльями, блеснув красной грудкой, аккуратно спланировал на невысокую пальму. Там и затерялся среди резных, обвисших в безветрии листьев.
Налегке, без обоза, женщин и слуг, двинулись мы на Чолулу, оттуда послали гонцов в Тласкалу, чтобы те выставили в подмогу четыре тысячи бойцов. Ответ старого Шикотенкатля был таков: если дело идет о борьбе с индейцами, они готовы дать любое количество воинов; если против таких же teules, как мы, то есть, против пушек, лошадей и самострелов, пусть Малинцин не прогневается, но помощи они не окажут. Зато съестных припасов будет сколько потребуется.
Помню, дон Эрнандо, получив ответ, только улыбнулся. "И на том спасибо", - сказал он и приказал выступать.
Вперед мы продвигались с величайшей осторожностью,
Кортес сразу прервал его вопросом - правда ли, что он господин королевский секретарь? Тот ответил утвердительно, тогда капитан-генерал велел представить свои полномочия. Если таковых нет, то ему и незачем трудиться, причем бумаги должны быть не копии, а подлинники за подписью государя м снабжены всеми другими канцелярскими принадлежностями.
Мата сразу замялся, тут и мы всем войском - а стало нас после соединения в Чолуле с отрядом Веласкеса де Леона чуть более двух с половиной сотен - подоспели. Конных бойцов среди нас не было, немногие имели аркебузу или самострел, с латами и шлемами тоже было трудно, все в хлопчатобумажных, изорванных донельзя колетах, однако то, что согласно тайному указанию Кортеса было надето поверх этого тряпья, повергло секретаря и его спутников в немоту. Как раз солнце в тот момент вышло из-за туч. Заблистали золотые цепи, заиграли самоцветы на удивительной работы нагрудниках, браслетах. Кое-кто натянул на голову деревянные, украшенные золотом шлемы - перья птицы кецаль мы тогда по глупости обрывали. Кто знал, что в здешних краях это небывалая ценность. Впрочем, как и камень нефрит, который индейцы ценили намного дороже золота. Не было в наших рядах человека, который бы с ног до головы не был увешан изделиями из золота. Всю эту тяжесть мы, по приказу главнокомандующего тащили на своих плечах! Однако зрелище, должен сказать, было потрясающее, и не было с той минуты у Кортеса более верного союзника в стане врага, чем Мата.
После короткого перехода добрались мы до реки, отделявшей нас от владений тотонаков. Здесь, на левом берегу, и расположились лагерем. В ту пору пришла моя очередь идти в боевое охранение - вот когда я, расположившись под чистым, набитом звездами небом, наедине с джунглями - в глубине леса кто-то зловеще охал и рокотал - вспомнил о том, что Цветок, оказывается, уже полна. Стало мне грустно, жалко туземную женщину, но чем я мог помочь ей в ту пору, когда моя жизнь висела на волоске? Хорошо быть героем рыцарского романа, которых я вдосталь начитался на родине - этот способен сокрушить любое препятствие, а что я? Куда мне идти? Звезды не мигая смотрели на меня, наверное, ждали ответа. Что я мог сказать им? Взять Цветок к себе? Разве это выход? Да и не очень-то мне этого хотелось - молод был, глуп. Иногда спрашивал себя - что тебе эта индеанка? Вот закончим кампанию, этого добра у меня будет навалом! Любую выбирай! Тогда я жил, дальше завтрашнего дня нос не высовывал. Что толку прикидывать, если завтра в бой. У меня в ту пору шлема приличного не было. Старую каску вконец размолотили тласкальцы во время последних сражений, а когда пошли на приступ храма в Чолуле и там пришлось добивать раненых, она куда-то запропастилась. С тех пор я себя голым в бою чувствовал.
Какая была легкая грусть-тоска! Вот времечко - ананас! Молод был, горяч, в сражениях никогда последним не был, рвался в бой. Верил, война все спишет. Нарублюсь вволю, наработаюсь пикой, поднакоплю деньжат - заживу, как Бог на душу положит. Буду делать все, что заблагорассудится. Соскучусь по Цветку, отыщу её и ребенка, решу с этой стервой, донной Франциской жить - пожалуйста! Интересно было взглянуть на мальчонку - я почему-то до сих пор уверен, что у нас мальчонка. Каков он? Смуглый, наверное, весь в мать, но ведь и беленькое в нем должно же что-то быть? К рассвету решил - замирим страну, продам, к дьяволу, эту донну Франциску. Охотники на неё найдутся. Как же, жена самого Мотекусумы! Разыщу Шочитл - имя обязательно выучу получу землицу, приобрету инвентарь, местных ребят, и заживем мы на всем готовом. В Испанию не вернусь. Ну её, эту Испанию!.. Что там, медом намазано? Какая я родня Веласкесам? Седьмая вода на киселе. Здесь вроде бы уже привык. В Мехико хорошо, здесь кактусы, маиса навалом. Проживем!..
Несколько дней мы осторожно, в утренние и вечерние часы, продвигались к Семпоале. Послы - патер Ольмедо, Андрес де Дуэро, секретарь Веласкеса, прибывший вместе с Нарваэсом, старый друг дона Эрнандо, - так и сновали из лагеря в лагерь, пока не стало окончательно ясно, что среди подчиненных Нарваэса совсем немного таких, которые желали бы драться с нами не на жизнь, а на смерть. Более того, наши посланцы сумели так повести дело, что дон Панфило с целью устрашить Кортеса, решил устроить парад, во время которого все его боевые средства были точно подсчитаны.
Наконец мы разбили лагерь в часе ходьбы от города. Разделял нас какой-то ручей. К вечеру стало известно, что Нарваэс формально объявил нам войну.
Старик Берналь, не в силах избавиться от волнующих, нагоняющих бессонницу дум, поднялся зажег свечу, сел за стол. Потом не выдержал, обмакнул перо в чернильницу, принялся корябать.
"...это мы узнали от одного дезертира, вернее, посыльного Дуэро, который сговорился с Кортесом извещать его таким образом о всех планах дона Панфило. Оказалось, что Нарваэс вывел свое войско из лагеря и занял укрепленный лагерь в предместье. Однако ближе к ночи хлынул такой ливень, что этот полководец и все его люди, непривычные к таким передрягам, скоро потеряли весь свой пыл. Порешили вернуться в город, выдвинув по направлению к ручью, откуда нас ждали, сорок человек конницы для наблюдения за дорогами.
Мы же расставили надежную охрану, отдохнули немного, Потом Кортес, сидя на коне, держал перед нами речь - сильную и длинную. Его всегда было приятно послушать, а в ту ночь особенно. В который раз он напомнил, что речь идет о жизни или смерти. Нам отступать некуда. Кончить свои дни на виселице? Это после стольких мук?.. Чего мы только не претерпели - голод, холод, постоянное недосыпание, отчаянные битвы. "И вот точно бешеный пес, бросается на нас какой-то Панфило Нарваэс, называет нас изменниками и злодеями, бунтует индейцев и самого Мотекусуму, осмеливается заключать в оковы аудитора нашего короля, наконец объявляет нам войну, словно неверным маврам! Ранее мы только защищались, теперь мы должны наступать, иначе Нарваэс и нас самих, и наше дело ошельмует. Если не одолеем его, мы быстро, на основании его слов, из верных слуг и славных покорителей превратимся в грабителей и опустошителей. Теперь нам надо защитить не только нашу жизнь, но и нашу честь! Будем же единодушны, крепки и нерушимы!"
Старик не выдержал, выпустил перо из рук, вытер выступившие слезы. В тот час Кортес произнес слова, запомнившиеся на всю жизнь:
"На войне мудрость и осмотрительность значат не менее, нежели самая буйная доблесть".
План, в общем, был прост и бесхитростен - прежде всего следовало захватить пушки, потом броситься на штурм главного храма, на высотах которого разместился сам Нарваэс. Сандовалю как приставу Веракруса было приказано арестовать его. Тому, кто первым пробьется к Нарваэсу и попытается схватить его Кортес обещал три тысячи песо, второму - две тысячи, третьему - тысячу. Лозунгом нам служил призыв: "Espiritu santo!" (сноска: Дух святой!).
...Который раз мне приходит на ум - почему Кортес в ту ночь ни разу не обмолвился о связях и дружбе, установившимися со многими из войска Нарваэса? Думаю, что в этом особенно ярко сказался талант полководца: обстоятельства требовали всей нашей храбрости, и он не хотел нас охлаждать посторонними надеждами.
Мы отчаянно сражались в ту ночь. Сразу, как только забили барабаны, заиграли пищалки, мы выступили вперед. Никогда не забуду, как переправлялись через ручей, раздувшийся от дождей - ни зги не видно, ноги то и дело обрываются, тяжелая ноша мешает и тянет в воду. Но раздумывать некогда. С величайшей резвостью бросились мы на пушки - враг успел выстрелить только из четырех орудий. Три ядра просвистели над головами, четвертое, увы, угодило в цель и уложило трех наших товарищей.