Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод)
Шрифт:
«Воскресение... что за слово».
(Оно просто въелось тебе в мозги, и ты это знаешь!)
Когда директор сказал «Аминь», Луис взял Рэчел за руку и увел прочь. Рэчел пыталась протестовать: «Луис, я должна побыть там,» — но Луис был тверд. Они подошли к машинам и увидели, как директор забирает у участников казенные черные зонтики с заботливо написанным на ручке названием бюро. Помощник ставил их в специальную стойку, выглядевшую крайне сюрреалистически. Он держал Рэчел за правую руку, а левой сжимал руку Элли в белой перчатке. Элли была одета в то же платье, что было на ней в день похорон Нормы Крэндалл.
Джуд
— Как ты, Луис?
Луис только кивнул.
Джуд перевел взгляд внутрь машины.
— Как вы, Рэчел?
— Все нормально, Джуд, — прошептала она.
Джуд осторожно коснулся ее плеча и повернулся к Элли.
— А ты, дорогая?
— Нормально, — отозвалась Элли, изобразив на лице чудовищно широкую улыбку, чтобы показать, что все нормально.
— Что это у тебя за фото?
Луис решил, что она не даст карточку, не захочет показывать ему, но девочка после мучительных колебаний все же подала ее Джуду. Он держал ее в своих больших мозолистых руках, которые на своем веку много копались в механизмах громадных дорожных машин, но эти же руки извлекли пчелиное жало из шеи Гэджа с искусством волшебника... или хирурга.
— Да, хорошее фото, — сказал Джуд. — Ты посадила его на санки. Как, ему это нравилось?
Элли кивнула, начиная уже плакать.
Рэчел хотела что-то сказать, но Луис остановил ее: «Не волнуйся».
— Я посадила его, — говорила Элли, плача, — а он все смеялся. А потом мы пошли домой, и мама налила нам какао и сказала: «Снимайте башмаки», и Гэдж стянул их и закричал: «Башмаки! Башмаки!», так громко, что ушам было больно. Помнишь, мама?
Рэчел кивнула.
— Да, это было хорошее время, — сказал Джуд, отдавая ей фото. — И теперь, Элли, когда он умер, у тебя осталась память.
— Я всегда буду помнить его, — сказала она сквозь слезы. — Я так любила Гэджа, мистер Крэндалл.
— Я знаю, дорогая моя, — он наклонился и поцеловал ее и, выпрямившись, испытывающе оглядел Луиса и Рэчел. Рэчел встретила его взгляд удивленно и немного испуганно, не понимая причины, но Луис понял. «Что ты сделаешь для нее? — спрашивали глаза Джуда. — Твой сын умер, но дочь жива. Что ты сделаешь для нее?»
Луис отвернулся. Он ничего не мог сейчас сделать. Она осталась со своим горем один на один. Луис думал только о сыне.
42
Вечером налетели новые тучи, и подул сильный ветер с запада. Луис надел светлую куртку, застегнул молнию и отыскал на полке ключи от «сивика»
— Куда ты, Луис? — спросила Рэчел без особого интереса. После ужина она опять плакала, и, хотя рыдания были негромкими, остановить их казалось невозможно. Луис был вынужден дать ей успокоительное. Теперь она сидела с журналом, бесцельно перелистывая страницы. В другой комнате сидела Элли, смотря по телевизору «Домик в прериях» с фотографией Гэджа в руке.
— Я схожу за пиццей.
— Ты не наелся днем?
— Тогда мне не хотелось, — сказал он правду, и добавил ложь: — Я скоро.
В тот день, между тремя и шестью, в их доме в Ладлоу состоялась заключительная часть похорон Гэджа. Это была церемония, связанная с едой.
Стив Мастертон с женой принесли
Это были поминки, и они не так уж сильно отличались от обычной вечеринки. Выпивки, конечно, было меньше, но она была. После нескольких кружек пива (только накануне он заклялся пить его, но в этот холодный долгий день прошедшая ночь казалась очень далекой) Луис подумал было рассказать несколько коротких случаев из практики могильщиков, услышанных им от дяди Карла — что на Сицилии во время похорон незамужние женщины иногда отрывают кусок от савана и кладут его под подушку, веря, что это принесет им удачу в любви; или что ирландцы связывают ноги покойникам, так как с древних пор они считают, что без этого их дух может блуждать по ночам. Дядя Карл говорил, что этот обычай распространился и в Нью-Йорке, где почти все могильщики были ирландцами и блюли это древнее суеверие. Но, взглянув на их лица, он решил, что не стоит рассказывать такие истории.
Рэчел скоро сломалась, и мать поспешила утешить ее. Рэчел прижалась к Дори Голдмэн и положила голову ей на плечо — ей, а не мужу, может быть, из-за того, что в глубине души, в подсознании все же считала его ответственным за смерть Гэджа, а может, из-за того, что он, погрузившись в собственные горести и фантазии, оказался неспособным облегчить ее горе. Как бы то ни было, она обратилась за утешением к матери, и Дори была тут как тут, утирая слезы дочери. Ирвин Голдмэн стоял сзади них, положив руку на плечо Рэчел и глядя на Луиса из другого конца комнаты с тайным триумфом.
Элли ходила между гостей с серебряным подносом, на котором были разложены бутерброды. Фотографию она держала под мышкой.
Луис принимал соболезнования. Он кивал и благодарил. И хотя взгляд его казался отсутствующим, а обращение холодным, все думали, что он думает о прошлом, о катастрофе, в которой погиб Гэдж; никому (кроме, может быть, Джуда) не могло прийти в голову, что Луис помышляет о раскапывании могил... конечно же, чисто теоретически; он новее не собирался делать этого. Это был только способ занять чем-нибудь мысли.
Луис остановился у магазина в Оррингтоне, купил две упаковки холодного пива и позвонил в «Наполи» заказать пиццу.
— Можете назвать вашу фамилию, сэр?
«Оз Великий и Узасный», — подумал Луис.
— Лу Крид.
— О’кей, Лу, мы сейчас очень заняты. Через сорок пять минут будет готово. Вас это устроит?
— Да, конечно, — ответил Луис и повесил трубку.
Когда он снова садился в «сивик», до него вдруг дошло, что из двадцати пиццерий в районе Бангора он выбрал именно ту, что ближе всех к Дивному кладбищу, где похоронили Гэджа. «Ну, и что с того? — подумал он. — У них хорошая пицца. Не подгорелая. Когда мы ее ели, вечно кто-нибудь ронял кусок и Гэдж очень смеялся..».