Космические Робинзоны
Шрифт:
Спустя какое-то время молчаливого пути, видимо чтобы скоротать долгий путь за беседой, мой новый знакомый начал свою грустную историю:
– Ну что, Александр, дорога длинная, до метро идти и идти, это если ещё успеем на последний поезд. Ты хотел узнать, как я сюда попал? Право не знаю с чего и начать…
– А ты начни сначала, – поддержал я его, пыхтя и таща мешок за человеком с собакой.
– Ладно, но учти, история будет длинная и непростая… К тому же я не знаю, поверишь ли ты…, впрочем, может оно и к лучшему… Родился я в Питере, тогда ещё Ленинграде, знаешь, наверное, что это культурная столица. Интеллигенция, искусство, город семи революций, мать его. Рос в самой обычной советской семье, типа отец – рабочий, мать – служащая… И всё было за нас предрешено заранее, панельная квартира, панельная школа, панельная жизнь… Всё как у всех, как у миллионов людей в СССР, живущих по одному и тому уже сценарию. «Родился-учился-работал
Музыкант встал, перевёл дыхание, вытер со лба капли пота и продолжил:
– А по большом счёту, Сашка, хотя вроде везде дефицит был, но с голоду не помирали. На 1 мая с отцом на демонстрацию ходили, с флагами, транспарантами. «Мир, труд, май». Седьмое ноября – красный день календаря, праздник Великой октябрьской революции. Несли портреты Ленина, руководителей страны, весёлые, замёрзшие, подпрыгивали на морозце. Помню сахарные петушки на палочках у площади, которые покупали у цыган, такие сладкие. Их почему-то в продаже в магазинах не было, только у цыган, и только на первое мая или седьмое ноября. Беднота была одно время такая, что обуви не найдёшь, поэтому носили её, что называется пока она до тротуара не стиралась. Однажды пошёл я на парад с отцом, а подошва ботинка одного возьми и отвались. А виду показывать нельзя, не положено, надо пройти под одобрительные взгляды вождей с ликующими массами, раскисать запрещено. Вот я и решил, как революционеры пламенные, без подошвы пройти весь парад, никому ничего не сказав. А ноябрь, холод, дождь со снегом, а я наступаю в лужи холоднющие прямо босой ногой, на которой ботинок висел только для вида, точнее его верхняя часть. Это я так в себе силу воли вырабатывал. Правда заболел потом и две недели валялся с температурой. Но ничего, выходили, советская медицина была тогда на высоте.
Рассказчика передёрнуло, как будто он вспомнил как сейчас холодно в далёкой России.
– И всё вроде шло по плану. Панельная двушка, четвёрка по математике, музыкальная школа, секция баскетбола. Родителей с утра до вечера нет дома, они на работе, а ключ от квартиры болтается на шее на верёвочке, драка на школьном дворе, продлёнка. Чем я отличался от миллионов таких же мальчишек? Да, пожалуй, ничем. Вот разве что, когда по школьной программе «Преступление и наказание» читали, врезалась мне в память одна фразочка. «…Тварь я дрожащая или право имею…». И тогда уже я начал думать над этим. Думал и всё понять не мог – как же так? Почему мы все живём одинаково, и нам хорошо… А откуда тогда мысли у людей такие? Ведь надо быть первым, стать октябрёнком, поступить в пионеры, выучить клятву, стать звеньевым звёздочки… А тут – «право имею». И свербела эта мысль меня, не давала она мне покою, понимаешь, Александр?
*****
Шурка пристально посмотрел на музыканта и увидел в его глазах нездоровый лихорадочный блеск, который делал его ещё больше похожим на иллюстрацию Родиона Романовича Раскольникова. Наверное, точно такой же блеск был у героя «Преступления и наказания», когда тот шёл убивать старуху-процентщицу. Вот хоть сейчас картину пиши.
– «Надо порыться в мешке, нет ли там топорика», – подумал он про себя, а вслух сказал, – а тебя случайно не Родином кличут? А то мы пол ночи общаемся, а так и не познакомились.
– Кстати да. А ты как догадался? – непонимающе захлопал глазами музыкант-Родион, – Потому что на гитаре «R» сзади нацарапана? Никто ещё ни разу в жизни не смог моё имя угадать.
– Ну можно и так сказать… Да… Именно по букве «R»… Как ещё я мог догадаться? – протянул Сашка.
Вот оно как значит. Реинкарнация, мать её ети.
– Ну ты Догада!
Букву «г» Родион смешно пытался произнести по-хохляцки, где-то между «х» и «г», правда получалось у него всё это почему-то печально и нисколечки не смешно. Аж всплакнуть захотелось.
– Помнишь, как в том анекдоте? Ну, когда один мужик видит, как другой мужик сидит на суку, и его под собой рубит? Нет, не помнишь? Короче первый говорит ему: «Что ты делаешь, сейчас упадёшь!», а тот знай себе рубит и посмеивается. Дорубил значит, шлёпнулся на землю, почесал затылок и отвечает: «Ну ты, мужик, Дохгада! Не колдун случайно?». Правда весёлый анекдот?
– Очень смешной, – задумчиво сказал Александр.
Этот анекдот с бородой не вызывал во нём никаких эмоций, но надо же отдать дань должного уважению и приличию. К тому же это самый простой способ расположить к себе человека – посмеяться, пусть натянуто и искусственно, над его неудачной шуткой. Сколько раз каждый из нас оказывался в ситуации, когда приятель плоско и неудачно шутит и заискивающе глядит в глаза, надеясь на смех с вашей стороны? И Вам, как бы ни было не смешно, надо выдавливать из себя улыбку и поддерживать неудавшегося сатирика.
– Так что ты там рассказывал про своё детство?
– Ну, а что детство? Детство, как детство. Самое обычное советское босоногое детство. Когда ты круглый день предоставлен сам себе, потому что родители усердно строят социализм. Воспоминания кусками всплывают. Помню ездили мы с родителями в круиз на теплоходе, путёвку дали матери на заводе, а завод-то был секретный, как, впрочем, и всё в Союзе. Помню приходишь со школы, а холодильник пустой. И не просто пустой, а шаром покати. Ни кусочка хлеба, ни капли супа, даже воды нет, авария. И только банка трёхлитровая с чёрной икрой стоит. Ну и ел я её столовой ложкой, куда деваться. Вот они гримасы социализма, жрать нечего, а чёрной икры море. Потом правда она стала стоить как космос, только одни воспоминая и остались.
А зимний салат и селёдка под шубой на Новый год? А походы через речку на лыжах и пельмени единственной пельменной в городе? Там такие пельмени были, что казалось, что это не пельмень, а заморское яство. Вспоминаю друзей школьных, товарищей, первую любовь. Эх, а поездки на Чёрное море с мамой и папой по путёвке, доставшейся по большому блату от профсоюза? А на лыжах зимой в соседний город, название которого и не вспомню уже… Горы там были большие, снежные… Тропы, лыжня, спуски, леса красивые… Да, Сашка, золотое время было, СССР. И главное чувствовали, что защита есть, что всё гарантировано. Хоть и типовое всё, бедное, серое, уравниловка, а не пропадёшь, до шестидесяти-то точно дотянешь. Такую страну просрали! Но это теперь я понимаю, а тогда всё по-другому казалось. Ветер перемен, будь он не ладен. А в пятом классе произошла со мной одна история…
Глава 4.
Дети подземелий.
В младших, да и потом в старших классах я всегда был старостой и главным школьным кассиром, потому что считался самым честным и правильным. По традиции мы собирали всем классом деньги на цирк, куда ходили по графику раз в полгода, так было положено. Хранил я общественное достояние попросту, в ранце, а сумма-то получилась приличная, рублей, наверное, пятьдесят. По тем временам ползарплаты взрослого человека за месяц. Оособых предосторожностей не было, никто ещё не воровал. В те годы мне одна отличница нравилась, Танька Худяева. Мы с ней с самого детства были знакомы, ещё в садик в одну группу ходили. Она, честно говоря, мне ещё в садике-то и понравилась, но я стеснялся с ней общаться или боялся… Красивая Танька была, как Снегурочка… Помню один момент – мы репетировали сценку в младшей группе на Новый год. Там был такой номер: я выскакиваю из-за оградки, а дальше должен выбрать себе пару из девочек и с ней танцевать танец парный, быстрый такой. Так получилось, что выскакиваю я первый из всех, ну назначили меня так воспитатели, и могу любую девочку выбрать из группы и потом с ней целый месяц танец отрабатывать, ну со всеми вытекающими, хоть женись. Вдруг слышу я шёпот за спиной мальчишек-завистников: «Ну понятно, точно Таньку выберет. Она же самая красивая. Повезло, первым назначили».
Нет, я бы так и сделал, повезло так повезло, но… Тогда я и услышал первый раз в жизни этот зудящий голос в голове, даже не голос, а ощущение. Непреодолимое желание благородства, будь оно неладно. Как будто кто-то подсказывает, подталкивает, чтобы сделать чего-то хорошего… Эх, если бы не это…, впрочем, обо всём по порядку. В нашей группе была ещё одна девочка. Невзрачная такая, в очках, с нелепыми кудряшками, всегда в одном и том же в бедненьком, ситцевом платьице, из очень небогатой семьи. Никто с ней не общался, не дружил и никто бы её не выбрал на танец. И так мне, Сашка, жалко её стало, что заиграло во мне рыцарство, и подбежал я ней, как водится, поклонился головой, взял её руку в свою, и весь месяц вынужден был быть её кавалером на танец новогодний, что мы разучивали. Танька помню посмотрела на меня в тот момент с ненавистью, видимо обиделась, гордая очень была. А потом, хоть нас жизнь постоянно сводила – и в одном классе мы учились, и гуляли в компаниях одних и тех же, а контакта с ней не было. Видимо нанёс я этим ненужным величием души обиду её самолюбию.