Костер в белой ночи
Шрифт:
И опять впереди что-то чернеет. И снова напрягся охотник. Куртка. А чуть поодаль в сугробе — вмякший в снег патронташ. «Скоро телешом пойдет», — в мыслях улыбнулся Кеша и прополз мимо брошенного.
«Нет, от Дубилкина тебе не уйти! Оклемался Кеша, оклемался…»
Прямо на следу натолкнулся на «бельгийку». Привалился спиной к колодине, поднял ружье, смахнул со стволов рукавом снег. Хорошее ружье, витое, двенадцатого калибра, с наборной насечкой. Знакомо оно ему — по бесчинствам на острове, по черепу олененка с черной дырочкой под глазницей, по тем зверям, что залегли в агонии по
«Нож о тебя марать не буду. Кровью твоей руки марать незачем. Твоей же пулей пришью!»
Тайга расступилась. На белом, чистом пологе мари грязной кляксой — маленький копошащийся человечек. Сумерки заметно затушевывают светлые краски дня, еще немного — и тайгу покроет темнота. Непроглядная ночь придет на землю. До бухты совсем недалеко. Там уже суетятся и поглядывают в тайгу те пятеро. К вечеру неожиданно распогодило, и вот-вот над островами откроется небо. У тех, что ждут, и у того, что спешит к ним, только ночь, только темнота. Успеют ли они уйти по петле теплого течения к материковому припаю, успеют ли припрятать свою добычу и замести следы?..
…А человек все еще лежит в снегу, запаленно дышит. Можно отдохнуть — теперь-то наверняка выйдет к бухте.
Он не видит Кеши, что еще скрыт густой порослью кустарника, не видит Рваного Уха, который вышел между ним и охотником на марь и замер, пораженный близким запахом петли и пожара.
Вот она, расплата! Задержись Кеша в погоне на минуту — и все бы произошло без свидетелей. Все так, как должно совершиться по справедливости, по вечному закону тайги.
Поджигатель тряс перед собой руками, силясь что-то крикнуть перед смертью. И все смотрел, не спешил с последним прыжком Рваное Ухо, и глядел на них из густого кустарника Кеша. В единый миг перед глазами охотника промчались события его жизни на островах: старый сохатый, развороченные бортни, вытоптанный огород, раскиданные бревна на Тавалаке, скелет медведицы в змеином захлесте петли, медведь, что подстерегал Кешу и лег в берлоге на Высокой.
Медведь шел на человека. Шел медленно, готовый для последнего броска. Вот он вскинул передние лапы, грузно оседая на задние. Человек привстал и снова откинулся на спину, беспомощно закрываясь слабыми руками. Сейчас он получит за все — свершится суд…
Громыхнул, расколол белую тишину тайги выстрел. Рваное Ухо окаменел, повел в сторону выстрела головой и так же, как человек, стал валиться на спину.
Кеша вышел из-за кустарника. Он тяжело переставлял ноги, но все-таки шел, поднявшись над уже серым в сумерках пологом мари.
Охотник опустился перед Рваным Ухом, не в силах обойти по сугробу его большое тело. Пар поднимался над выбегавшей в снег струйкой крови, и дергались, мучительно вытягивались лапы зверя…
А по ту сторону медведя плакал и бился в припадке непроходящего страха тот.
Кеша сидел, привалившись к еще теплому брюху Рваного Уха, и слушал, как все вязче и глуше стекает в снег кровь медведя.
В лиловом, распогодившемся небе слабым комочком света над островами прошел самолет. Летчик, отклонившись от курса, снизился над Птичьим, заложив над ним круг.
— Не погуби, — простонал тот и было пополз к побережью.
— Лежать! — приказал Кеша, и голос его был страшен.
Кеша не замечал мороза. Только вновь поднялась и сламывала его тело давешняя боль. Но он был уверен, что выживет этой ночью. И будет жить, пока не придут сюда люди. А если и умрет, то нет у него перед смертью страха. Следы, оставленные на острове, расскажут обо всем.
Люди узнают правду. Люди свершат суд. И эта вера пуще огня согревала его замерзающее больное тело.
Тропинка в один след
Повесть
В 18.00 в отделении дуговой плавки произошел взрыв.
Взрывной волной выбило стеклянный фонарь в кровле цеха, скрутило в жгут вентиляционные трубы; высоко в небо вынесло облако пыли, едкого дыма, красной, как кровь, раскаленной шихты. Облако еще долго висело над крышами рыхлым грибом.
При взрыве погиб сменный инженер Георгий Заплотин. Он только что принял смену и шел от одной печи к другой, проверяя режим работы.
Георгий поднимался на площадки управления и заглядывал внутрь монотонно гудящих цилиндров, высматривая через световые фильтры полыхающие сердца печей. Так было и на пятой.
Заплотин легко взбежал на площадку управления, хлопнул по плечу только что поднявшегося туда оператора Степана Булыгина:
— Печь смотрел?
— Да вот гляжу. Запоздал я малость, Георгий Архипыч.
— И я, брат, запоздал. Ты почему?
— Да с бабой снова… — пробасил Степан.
Ссоры Булыгина с женой были притчей во языцех для всего отделения дуговой плавки. Все четыре смены знали об их частых размолвках и горячих примирениях. Каждый, принимая смену, обязательно спрашивал у сдающего:
— У Булыгина как?
Кто-то даже из сменных внес однажды для шутки в рапортичку короткую фразу: «У Булыгиных все спокойно». С тех пор и пошло: «У Булыгиных как?»
— Значит, опять война? — Георгий снова хлопнул Степана по широченной спине. — Беги на выход, она тебя там ждет. Пять минут сроку на полный мир без аннексий и контрибуций. Печь я сам посмотрю. — И добавил: — А у меня, Степка, сынок народился. Во как.
— Поздравляю, — Степан неуклюже сунул руку начальнику, тряхнул ее сверху вниз, хотел что-то еще сказать, но не сказал, потому что и не скажешь больше того, что есть, — сын родился. И опрометью бросился к выходу, безучастно собирая по пути остроты и шуточки товарищей.
Что произошло на печи № 5 в это коротенькое мгновение, теперь уже точно никто не скажет.
Ребята видели, как Заплотин, подойдя к приборной доске, вдруг разом кинулся к смотровому фильтру, сбросил крышку, наклонился над ним.
Потом рука его метнулась к аварийной кнопке высокого напряжения и, как утверждали некоторые, почти коснулась ее. «Ну буквально полсантиметрика осталось». И в это время грянул взрыв.
Все это произошло в следующее мгновение. Рабочие увидели неестественно выпрямившуюся спину начальника, чуть закинутую назад голову и красную свечу вместо серого цилиндра печи.