Костер в белой ночи
Шрифт:
Жаль, а будить надо.
— Эй вы, мохнатые! — рявкнул Архип Палыч. — Подъем, едят вас комары!
Сыны проснулись.
— Марш на двор. Мигом мотайте в Преображенское, возьмите ящик белого и ящик красного. На «моторе» туда и обратно за полдень смотаете.
— Рано иш-шо, папань. Нынче в Преображенском, как в столице, — белый алкоголь с десяти часов утра отпускают, — щерится Михайла. И, сладко потянувшись, лезет под подушку за папиросами.
— Вы, аспиды, стайку мне спалите! А ну брысь!
Парни мигом, как были, в трусах и майках, сигают со стайки и мчат по росе к реке, на ходу шлепая друг друга.
Внизу
Захлопали, завизжали двери в стайках, заскрипели заплоты, коровы замычали.
Начался день в селе Данилове.
Широко гуляют в селе Данилове, всласть, на всю широту гармони, так что мехи лопаются. Тут все государственные праздники блюдут честно, без проигрыша, а кроме общих и свои есть.
Вышли мужики за село — встали в ряд, махнули косами и пошли, словно бы поплыли по буйным волнам трав, а от села уже песня голос подала, величает тружеников. Идут к ним наряженные девки да бабы с солью, с хлебом, со сладкой закусочкой да горькой водочкой, ребятишки в охлюп на лошадях скачут, на стареньком газике, разукрашенном в ленты, цветы да березовые ветки, едет к мужикам все сельское начальство с районными представителями и гостями.
На лугу спешатся, подождут, пока соберется народ вокруг «газона». Митинг откроют. Каждый, кому то положено, речь скажет.
И снова пройдут мужики по лугу с косами, так положат траву, что впору линейки по валкам выверять. Выпьют по чарке — и начнется, закружится да закуражится праздник первого прокоса. Это, пожалуй, самый короткий из всех праздников — наутро всем в луга, всем на покосы.
Зато уж по-настоящему гулевая радость последнего стожка. Управились вовремя, закопнились, подтянули душистые стога к реке, те, которые плавить в село надо. Отстрадовали, почему ж не погулять-то? И гуляют дня три-четыре кряду. От избы к избе ходят — гостюют, одна хозяйка перед другой старается. А тут и гости из города в отпуска нагрянут, инженер там, доктор, профессор или самый что ни на есть лихой военный реактивный летчик. Им красное место за столом, лучший кусок, общее уважение.
Нынешний праздник начнется у Заплотиных, по сельскому прозвищу — Вострые, у них радость — внуку Архипке ножки мыть.
Далеко Архипка, в большом сибирском городе, мал еще — день от роду, но это празднику не помеха — радость у Вострых.
С утра весь дом на ногах, у всех дело. За полдень вернулись Михайла с Алексеем, привезли из Преображенского красного и белого вина. Поставили его на задах в холодный ручей. По-малому пропустили в Преображенском с друзьями для начала. Вроде бы и ни в одном глазу. Но отец приметил, для острастки погонял молодцов, с шуточкой да хохотушкой перетянул хворостиной по здоровенным спинам.
Ржут сыны, скалят зубы.
Столы решили накрыть перед домом в соснах, поодаль от крутояра.
Соседки да подружки к Марфе, кто бражку несет, кто кумушку, а кто и свою ягодную, у каждой припасено к празднику.
К вечеру, управившись со скотиной, в гости собираться стало село. Молодежь ужо вынарядилась, табунится подле клуба. Парни слегка в хмельку, девки невесть с чего раскраснелись, одна другой краше. На ногах девичьих вот-вот капроны полопаются, кофточки заграничные по шву пойдут, поломаются каблучки-шпильки на туфельках. Оттого и ходят девчата словно бы стеклянные, побиться боятся.
Ребята поодаль похохатывают, язвят, девчат поддразнивают. Нет-нет да посолонит кто-нибудь шуточку. Обидятся девчонки, отвернутся, а у самих в глазах так и сигают бесенки.
А где-то под яром у Авлакан-реки уже выводит озорным голосом подвыпивший Кешка Смоляк — мужик бесшабашный и вольный — свою песню.
Архип Палыч принарядился, вышел к воротам встречать гостей. Стоит, щурится, собрав в гармошку мелкие морщинки у глаз.
Сверху в село с тракта ворвался в улицу конник. Под чистое небо взбил пыль, громыхнул дробью галопа по тесовому мостку, осадил всю в мыле лошадь подле Архипа Палыча. Глаза у парня белые, лицо серое, в пыли все, в волосах иголки хвойные. Не признал сразу Палыч Митьку-телеграфиста, дружка Гошкиного. Он вчера таким же манером прискакал в Данилово с телеграммой, орал на весь окрест:
— У Гохи парень народился!
А сейчас трясется весь, рот перекосило, сказать слова не может.
— Ты чо, Митря?!
— Дядя Архип, — выкрикнул и словно огурцом подавился, а сам телеграмму тычет.
Архип Палыч взял листок из руки Митри.
— Без очков не разберуся. Чо там? Какой стафет, Митря?
— Гошку убило!..
Качнулся Архип. Схватился за горло рукою, скомкал бумагу, в карман сунул.
— Чо? Чо? Чо брешешь, Митря!
— При исполнении обязанностей… — давится слезами дружок Гошкин.
— Брешешь! — снова качнуло Палыча, выстоял, рукой удержался за стойку ворот.
— Гошку убило, — и забился телеграфист на мокрой шее коняги.
— Гошку убило, — грянуло по селу, по Авлакан-реке, по тайге, по всей земле неоглядной, грянуло: «Гошку убило!»
— Что ж ты, дурак, праздник портишь! — застонал Архип. — Утром бы убил, дурень. — Дрожит голос Палыча, заметает глаза едучая слеза, а уже домашние за ворота вывалили, тянут из рук смятую бумажку телеграммы.
Взвыла семья вся разом. Пала на землю Марфа — мать, сыны подхватили ее, в дом повели мимо стола праздничного, мимо радости к горю.
А из-под яра народ идет, песня поперед гармошки пляшет.
Шагнул в темноту Архип Палыч, занавесился мир от него черной ставенкой, ничего не видит отец, идет в пустоту.
— Простите, люди добрые… Не будет праздника… Гошку убило… Гошку…
Сергей Поярков очнулся в липкой, тяжелой темноте. Хотел пошевелить руками — не смог, попробовал подняться — не вышло.
«Где я?» — подумал Сережа и вдруг вспомнил все, что произошло с ним, казалось бы, минутой назад.
Он стоял на ремонтной площадке, свесившись через перила, и следил за Гошей Заплотиным. Гоша осматривал последнюю, пятую печь. Сережка уже набрал полные легкие воздуха, чтобы трубно возвестить о начало торжественного шествия двух смен с поздравлениями Георгию Архиповичу, когда вдруг Гоша мотнулся к смотровым фильтрам печи.
В следующее мгновение Сергей увидел побледневшую как-то сразу руку Заплотина, тянувшуюся к аварийной красной кнопке. Потом что-то треснуло в печи. Поярков отчетливо слышал этот треск и, повинуясь какому-то неизвестному чувству, рывком отпрянул от перил, беспомощно прикрывая голову ладонями. А потом его швырнуло чужой силой к стене, подбросило, ударило о площадку, снова подбросило, поставило на ноги, и он ощутил себя деревом, раскачиваемым бурей.