Костер в белой ночи

Сбитнев Юрий

— Это где же он пьет?

— На плистани.

Напуганная стремительным появлением братца, малюсенькая Верочка сначала робко, но с каждой минутой увереннее начинает тянуть «а-а-а»…

— Беги за папанькой, скажи, пастухи у нас нынче. Не плачь, не плачь, маленькая.

Не плачь, не плачь, сударушка, Сумарь придет. Не плачь, не плачь, ладушка, Дожжок польет.

Верочка замолкает.

Глухо и тупо падают в подойник струйки.

Потом я слышу, как Нюра цедит на крыльце молоко, как чмокает губами маленькая и как начинает скрипеть на очепе люлька.

Звезды высыпали в небо тонюсенькими иголочками, понатыкались в щели, потянуло с огородов запахом ботвы, холодком и сыростью с реки.

Затих скрип в избе, и снова, теперь легонько, прошлепала на улицу Нюрка.

— Дя Вань! Папаньку нашего не видели?

— Видели.

— Иде?

— На пристани.

— А Петька с ним?

— С ним.

— Ах ты, моя заботушка!

Забота у нас простая: была бы страна родная…

Слышно, как дядя Ваня пытается сплясать под «заботу» и рушится наземь.

— Ты чего это? От окаянный! Ну вставай, вставай…

И еще долго слышится бормотание подгулявшего мужичка и звонкий голосок Нюрки.

Усталость смаривает меня. Лучики звезд дрожат на ресницах, слепливают веки. Я засыпаю…

— Мамашка!

Вздрагиваю и мигом просыпаюсь. Уже темно, кто-то шастает по двору.

— Мамашка!

— Ну чего ты? Верку разбудишь. Чего кричишь, папаня? Ведь постелила тебе. Хорошо. Мягко. В избе-то душно.

— Душно, — соглашается папаня. — Мамашк, ты меня прости, выпил маленько. Вот-вот хлеба косить начнем, тогда некогда. Правда?

— Конечно. Ты спи, папань. Вставать-то до свету.

— И то правда. Ты на меня не серчай, мамашк, я тебе осенью баретки во с какими пряжками куплю.

— Спи, постояльца разбудим.

Потом я слышу, как мирно начинает посвистывать носом папаня и то ли с дальних овсяных полей, то ли с ближних огородов отвечает ему тоненьким голоском птица.

«Ух-х! Ух-х!» — с равными промежутками вздыхает за стопкой корова…

Уже начинает светать, когда снова скрипит калитка, и тут же сонный Нюркин голос несется из избы:

— Это ты, маманя?

— Я, я, доченька. Спи, моя кровинушка, спи, мамашенька.

— Мамань, Петька с Васькой у Монаховых ночуют. А мы тута.

— Веруська спит?

— Спит. Сисю все ищет. Ворочается. Может, дашь?

— Нет, раз отняли, не надо. Хлеба косить начнем, видеть меня не будет — совсем запамятует.

— Маманя, в печи-то щи, надо быть, горячие еще. На погребе молоко. Я вам с папаней на дворе постелила. Больно душно тут.

— Как папаня-то?

— Маненько выпил с авансу. Ты уж не ругай ево, не надо.

— Деньги-то где?

— За картину, за Буденного положила. Не ругай папаню-то. Маненько совсем выпил. Вон от дядю Ваню я до дома вела. В пыль сел. А наш хорошо все. Не ругай.

— Ладно, не буду. Спи уж. Пастухи-то когда у нас?

— Сегодня у Монаховых, завтра у Шолоховых, стало быть, у нас послезавтра.

Мать ужинает. Слышно, как стучит о чугунок ложка. Просыпается Верочка.

Потягушеньки, вырастушеньки, Не плачь, не плачь, сударушка, Сумарь придет. Не плачь, не плачь, ладушка, Дожжок польет, —

поет колыбельную Нюрка. Под нее я и засыпаю, теперь уже крепко, до утра.

Филя-водяной

— Фи-и-и-иля-а-а! — кричат по ту сторону Оки.

— Фи-и-и-иля-а-а, паром!

Голоса плывут над водою к излучине реки и увязают в июльских лесах. Леса не откликаются эхом. Синий, настоянный на запахе смол, листвы, трав и большой воды сумрак крадется с востока к розовой кромке заката. Дневной пал еще курится над железными крышами домов, над белой, мягкой от пыли дорогой, но у реки уже свежо и чуть знобко.

— Фи-и-и-иля, че-о-орт, паро-о-ом! — рыдают голоса.

Фигуры людей и серую в пятнах конягу, впряженную в широкий полок, еще можно разглядеть, но они уже чуть подзатушеваны вечером, неясны и расплывчаты.

— И охота людям глотку драть. Спешить-то куда, добро б на свадьбу чи на пожар, — ворчит Филя, неторопливо шевеля пальцами босых ног.

Он лежит на пригорке подле причала и смотрит в небо. Лежит уже долго с широко открытыми глазами, сосредоточенно, вдумчиво. Что он видит там, в голубой июльской бездони, ведомо только ему. Медленно качается вода в берегах, и в поддон парома с причмоком хлюпается вода.

— От ведь сколько места над нами — царство небесное, — философски замечает Филя. — Поди, спутников сейчас там, что маковых зерен понатыкано, а вот не видать же. Оттого, что малы покамест. Разговор есть, что вторую луну исделают скоро. Не брехня, как думаешь? — И поворачивает ко мне лицо все в мелких морщинках и оспинках.

— Время покажет, — уклончиво отвечаю я и осторожно добавляю: — Кричат люди-то. Паром им надо.

— Паром, говоришь? А я что, оглох, что ли? Я, брат, при реке вот уже пятнадцать лет. Я, мил человек, все слышу. Я не то что человека, я рыбу слышу. А ты — кричат… — вдруг сердится Филя, встает и шлепает широкими ступнями по гальке.

Идет он в сторону от парома, независимый, гордый над вечером, рекой и криком.

— Фи-и-иля-а-а, дьявол, паро-о-о-ом, — снова плывут над водой голоса. Людей уже не видать, и только коняга еще чуть маячит в вечерней сутеми.

Слышится плеск — это Филя заходит в реку, снимает с головы обтрепанную, засаленную фетровую шляпу, подаренную ему, как это он утверждает, самым что ни на есть главным художником, черпает ею воду и пьет, громко, с передыхом, как конь.

— Ходить будешь? — кричит он мне уже с парома, и я слышу, как с его мокрых штанов падают на палубу капли.