Костер
Шрифт:
— Дорогуша моя. Мы тут пьем да несем чепуху, а люди, поди, за нас, не знай где кровью исходят.
Она покосилась на Пастухова, поняла, что он слышал ее, и уже громче договорила:
— Признаться вам, милые, я об Аночке нашей нынче молебен отслужила. Она хоть и нехристь, но такой души женщина, что бог ей простит.
Тогда Любовь Аркадьевна перехватила ее руки и сама начала ласкать их благоговейно:
— Не поехать ли уже домой, тетя Лика?
— Да я давно думаю… Машины-то, видела, чай какие теперь? Надели на
— Абы не панихиду! — вырвалось у него, и он даже не пожалел, что напугал нечаянным словом милую старуху. Ради приличия он вынул из рук Доростковой ее горячую маленькую кисть и поцеловал.
Он видел, как Юлия Павловна лихорадочно перелистывает жиденькую стопку нот, догадался, что жена будет петь, и от скуки у него физически засосало под ложечкой.
Нет, пир не задался. И Александр Владимирович с тоскою выжидал: скорее бы, скорей разъезжались гости.
После отъезда городских гостей, когда совсем рассвело, хозяева вышли за ворота проводить Гривниных и Нелидова.
Договорили о том, что тетя Лика все еще необыкновенно жива, и — нам бы вот такую старость (ничего так не старит, как годы, — заметил Пастухов, вспомнив остроумца Власа Дорошевича); о том, что Ергаков невозможен с его привычкой толкать локтями (на мне не осталось живого места! — сказала Юлия Павловна); о том, что Доростковы забавны своим взаимным обожанием, но что они трогательные и хорошие люди.
— Что за воздух! — воскликнул Никанор Никанорович, раздувая ноздри.
Заломив как можно выше руки, он вдруг обрушил объятия на свою супругу и потом так же внезапно и сильно перецеловал всех подряд.
— Боже, откуда эта уйма темперамента! — сказала Юлия Павловна.
— О, вы не знаете, когда он выпьет… — поправляя волосы, сказала довольная Евгения Викторовна.
— Подумать только! — опять, но уже печально воскликнул Гривнин. — В такое утро где-то там в Белоруссии…
Он оборвал себя, схватил под руку Евгению Викторовну, потянул ее за собой, враскачку шагая.
— Идем, старуха, на плотину, смотреть восход!
Распрощавшись, Нелидов пошел было за Гривниными, но вернулся.
— Я тебе хотел сказать, Александр. Выкопай у меня осенью мичуринки. Пересади себе… Какие полюбятся.
Он говорил торопясь, нетвердым голосом, будто ему было неловко.
— Брось, к черту! Вернешься, позовешь меня чай пить с вареньем из твоего пепин-шафрана, — сказал Пастухов.
Лохматые брови Нелидова поднялись высоко, он сорвал пенсне с переносья и глазами, необычно большими для постоянного его близорукого прищура и вспыхнувшими отсветом теплого востока, смотрел через голову Пастухова.
— А наша возьмет верх, — сказал он новым, задорным голосом забияки и прищуренно впился
— Дождаться бы, — помолчав, ответил Пастухов.
— Дождаться — не штука. А вот добиться! — сказал Нелидов, мотнув головой, словно откидывая со лба волосы (он стригся коротко), быстро пошел догонять Гривниных.
Пастухов с женой немного поглядели ему вслед.
— А ведь все может быть! — пробормотал Александр Владимирович.
Они возвратились в сад, он поднял с земли слегу запереть ворота. Где-то на деревенской стороне зазвучала и сразу оборвалась негромкая песня: молодежь, наверно, догуливала проводы товарищей.
— Что может быть?
— Может быть, мы видели Леонтия последний раз.
— Типун тебе на язык, — сказала Юлия Павловна и неохотно улыбнулась.
Вдруг обычным своим жестом она зажала ладонями виски.
— Шурик, милый! Ты должен… Ты просто меня прибьешь! Она и правда пугливо покосилась на слегу, которую он заносил одним концом кверху, чтобы сунуть в железную скобу на верее ворот.
— Что такое? — спросил он безучастно.
— Ты прости. Я совершенно позабыла, с этими гостями… за разговорами…
— Ну, что, что? — повторил он, с ленивым усилием тыча засовом и все не попадая в скобу.
— Ты не поверишь, — говорила Юлия Павловна, стараясь заглянуть в лицо мужу, — такая неожиданность! Сегодня поутру приходит вдруг Алеша…
Пастухов повернул к ней голову, помычал и застыл, продолжая неудобно держать на весу тяжелую слегу.
— Алеша, да, да, — подтвердила она, хотя было ясно, что он сразу понял, о ком она говорит.
— Ну?
— Ну… и так как он был проездом и не мог тебя дожидаться…
— Я вижу, не мог дожидаться, — перебил он. — Но ты, наверно, и не просила, чтобы он дожидался?
— То есть, как не просила? — сказала Юлия Павловна обиженно.
Пастухов досадливо бросил слегу наземь и огляделся с таким удивлением, словно не мог понять, как он попал в это место, в этот час и почему возится с этой дурацкой слегой.
— Он по какому-нибудь делу?
— Не представляю себе. Ему, вероятно, гордость не позволила высказаться, — проговорила Юлия Павловна свысока. — Он оставил записку. Пойдем, она у тебя на столе. И, пожалуйста, не сердись.
— Нет, — ответил он, — я посижу в саду. Брось записку в окно.
— Я принесу, — сказала она опять обиженно и деловитыми шажками пошла к дому.
Пастухов запер ворота, отряхнул руки, медля и останавливаясь, двинулся к скамейке под жимолостью.
Стояла нетронутая тишина, которая предшествует первым птичьим голосам. Уже все прояснилось, но сон вокруг еще длился, и холодок нет-нет пробегал по спине, сообщая телу Пастухова свежесть росной земли. Он поднял воротник пиджака, сел. Явился спросонья Чарли, несмело переставляя лапы, то вскидывая на хозяина, то виновато опуская глаза.